Некоторые работы могут послужить ценным дополнением к политэкономическим исследованиям, посвященным культурным индустриям. Одна из важнейших заслуг перспективы, ориентированной на изучение «производства культуры», заключается в том, что она обогатила наши представления о символической креативности. Вместо того чтобы рассматривать культуру как продукт деятельности исключительно талантливых индивидов, такие авторы, как Говард Бекер [Becker, 1982] и Ричард Петерсон [Peterson, 1976] помогли показать, что произведения культуры и художественные произведения являются продуктом сотрудничества и комплексного разделения труда. В данном контексте особенно полезны работы Петерсона и Бергера [Peterson, Berger, 1971], Хирша [Hirsch, 19990/1972] и Димаджо [DiMaggio, 1977], посвященные отличительным характеристикам культурных индустрий. Существует важное соответствие между этими работами и работами, выполненными с применением подхода культурных индустрий, посвященными характерным стратегиям компаний, производящих тексты. Например, работы Хирша оказали большое влияние на мой обзор отличительных черт культурных индустрий во введении. Большую ценность также имеют подробные работы, рассматривающие отдельные культурные индустрии, как, например, исследование книгоиздания у Коузера и др. [Coser et al., 1982].

Работа этих социологов в США, шедшая параллельно с работой французских исследователей культурных индустрий, упоминавшихся ранее, стала прорывом, но только когда в результате синтеза было достигнуто более широкое видение того, как культурное производство и потребление встроены в более широкий экономический, политический и социальный контекст, анализ специфических условий культурного производства текстов принес плоды в плане объяснения. Культурные индустрии имплицитно рассматриваются некоторыми наследниками американской организационной социологии и управленческих исследований как изолированные системы, отрезанные от политических и социокультурных конфликтов. Вопросы власти и господства часто обходятся стороной. В этих исследованиях почти не находят отражения условия труда творческих работников, отмечается только тот якобы важный факт, что им предоставляется большая автономия, чем работникам других индустрий. Мир вымогательства, сомнительных сделок, диспропорция между небоскребами из стекла, в которых располагаются мультинациональные развлекательные корпорации, и борьбой молодых художников и музыкантов за выживание практически игнорируются, как и в случае исследований коммуникации. Я полагаю, что эти проблемы связаны с политическими взглядами, лежащими в основе данных работ. Без сомнения, в них можно найти стремление к демократизации. Цель заключается в том, чтобы демистифицировать креативность и понять, а потом поставить под сомнение иерархии вкусов и ценностей. Особый упор делается (в частности в работах Бекера) на изобретательность людей в их повседневной жизни. Однако, хотя это ценные возражения против поверхностных и скороспелых утверждений о нашей беспомощности перед лицом гигантов культурной индустрии, большая часть социологии культуры и управленческих исследований, как кажется, порой проявляет недостаточную озабоченность вопросами власти, если рассматривать их с точки зрения наших целей, представленных во введении. Как выразился в своей статье, оказавшей впоследствии большое влияние на управленческие и организационные исследования, Пол Хирш [Hirsch, 1990/1972, р. 643], его организационный подход «редко затрагивает функции, выполняемые организацией в социальной системе, но, подобно временному стороннику, задается вопросом о том, как цели организации обусловлены обществом»[23]. Временное выступление в роли защитников медийных организаций было бы формой ложной объективности для политэкономистов.

Эмпирические исследования организаций, связанных с культурными индустриями, уделяющие больше внимания вопросам власти, чем те дисциплины, которые мы рассматривали до этого, можно найти в радикальных медийных исследованиях и в радикальной социологии медиа. Под «радикальностью» я имею в виду, что эти подходы рассматривают тлетворное влияние власти и неравенства как особенности, укорененные в структуре современных обществ, а не как поддающиеся коррекции аберрации, как это делается в либерально-плюралистических исследованиях. С начала 1970-х годов радикальная медийная социология в США и зародившиеся в Европе исследования медиа разрабатывали подходы, дополнявшие политэкономические методы, развивавшиеся параллельно с ними.

Наиболее значительные работы в этой области в США вышли из веберовской социологической традиции, и в них был сделан упор на то, как новостные программы не столько информируют о реальности, сколько отражают императивы новых организаций (например: [Tuchman, 1978; Gans, 1979]. Согласно этому взгляду, журналисты работают автономно, но их работа структурируется бюрократическими требованиями и практиками. Считалось, что такие практики производят тексты, которые не в состоянии адекватно отразить существующие властные отношения. Посыл этих работ нашел отражение в британских исследованиях новостей (например: [Schlesinger, 1978]). Исследования сферы развлечений встречаются реже, но в лучших своих проявлениях позволяют проникнуть в динамику культурных индустрий. Например, Тодд Гитлин в книге «Внутри прайм-тайм» [Gitlin, 1983] показал с помощью интервью с телевизионными менеджерами и реконструкции истории их организаций, как коммерческие императивы, стоящие перед телекомпаниями, обусловили консервативный характер производимых ими текстов.

Ценный вклад в анализ культурного производства со стороны радикальной социологии принадлежит Пьеру Бурдье. Его творчество важно для анализа культурных индустрий по ряду причин, включая описание развития противоречий между креативностью и коммерцией, отмеченных во введении. В «Правилах искусства» [Bourdieu, 1996] Бурдье описывает, как в XIX веке получила распространение идея о том, что художники и писатели не должны зависеть от политической власти и коммерческих императивов. Согласно Бурдье, благодаря этому постепенно сформировалась особая структура культурного производства, разделенная на крупномасштабное производство в основном краткосрочных коммерческих продуктов и «ограниченное» или мелкомасштабное производство, в котором главной целью был художественный успех (и в котором бизнес надеялся главным образом на то, что такой успех приведет к долгосрочным финансовым прибылям). Бурдье практически не занимался популярной культурой, и ему не удалось показать, как подъем культурных индустрий повлиял на структуру культурного производства в XX веке, но его работы содержат наиболее полный из имеющихся анализ значения пары креативность/коммерция в культурном производстве[24].

Работы представителей радикальной социологии, таких как Гитлин и Бурдье, до определенной степени совместимы с подходами к культуре критической политической экономии. Однако критическая политэкономия пытается добиться целостного понимания места культурного производства в современном капитализме, и эмпирические исследования организаций, относящихся к культурным индустриям, находятся на периферии этой традиции. Главная заслуга радикальной социологии состоит в том, что в лучших своих проявлениях она связывает динамику власти в культурных индустриях с вопросом смысла – вопросом, касающимся видов текстов, производимых организациями культурной индустрии. В следующем разделе подробнее рассматривается вопрос о текстах и смысле.

До сих пор я обращался к таким подходам к культурным индустриям, которые лучше всего позволяют осмыслить вопросы власти в отношении организаций в сфере культурных индустрий. Как эти подходы рассматривают другой аспект, который я считаю ключевым для культурных индустрий, – смысл? Взгляд на тексты в свете либерально-плюралистических исследований коммуникации по большей части имел серьезные недостатки. У этой традиции существует ответвление, анализирующее плоды культуры при помощи методов квантитативного контент-анализа. Цель в том, чтобы найти объективную, верифицируемую меру смысла. Как указывает Джон Фиск [Fiske, 1990, р. 137], «она может послужить полезной проверкой для более субъективной, избирательной манеры, в которой мы обычно получаем сообщение». Однако в этой традиции господствовало представление о содержании как о сообщении. Необходимо задействовать значительно более сложное понятие смысла, которое признает полисемию, т. е. возможность разной его интерпретации. Это требует рассмотрения не только вопросов содержания, но и формы (на практике одно никогда нельзя отделить от другого, поскольку они всегда влияют друг на друга).