Близко. Так близко, что можно грудью почувствовать стук чужого сердца. Дышать одним воздухом на двоих, как и прежде. Вот только уже не ловить от этого кайф, не сплетать в изнеможении пальцы, не прокусывать губы в приступе страсти.

— Ты должен уйти. Блять, пожалуйста, Мик!

Слезы клокочут в горле. Слезы и сожаление. А в глазах - серых, как мусорные вонючие кучи на заднем дворе “Алиби”, отсвечивает только одно: “Я больше не хочу тебя видеть. Уже никогда”.

— У тебя смазливая рожа, Галлагер. И, сука, мне почти даже жаль…

Что это? Слезы? Что он смахивает торопливо пальцами с глаз? Йен все еще силится рассмотреть, когда эти пальцы смыкаются на его шее.

— М-м-мик…

— Блять, я же любил тебя, Йен. Только тебя и любил.

========== Глава 12. ==========

Комментарий к Глава 12.

Йен|Мэнди (броманс), упоминаются Лип/Мэнди, Йен/Микки

https://pp.vk.me/c628520/v628520352/4d7b5/k-vuQIr6E94.jpg

— Ты все такая же, Мэнди Милкович. Красивая, будто солнышко.

У нее волосы мокрые после душа и платье заляпано засохшей кровью мудилы, что чуть не задушил ее ночью. Но Мэнди улыбается, и в комнате сразу делается светлее, и свежий воздух вливается легкие - сладкий, прохладный, как далеко-далеко от провонявшего выхлопными газами, потом и перегаром Чикаго. Она всегда улыбается так, словно ты - весь ее гребаный мир. Центр персональной Вселенной.

— А ты больше не танцуешь, виляя своим аппетитным задом перед старыми пердунами. Серьезные книжки читаешь.

В ее голосе слышится одобрение и даже, мать вашу, скрытая гордость, а Йен скашивает глаза на стопку медицинских учебников и честно старается не скорчить кислую рожу, потому что… Это не он, не его сраная жизнь. Это как искусственные бриллианты или блестки, осыпающиеся под утро с плеч, когда из клуба уходят последние ужравшиеся в хламину клиенты, это…

— Учусь на медбрата. Это мой парень-пожарный, он меня надоумил.

Это звучит как жалкое оправдание, и почему-то хочется извиняться так сильно, что он прикусывает собственный язык под ее пристальным взглядом. Но Мэнди лишь понимающе кивает, убирая за ухо светлую прядь.

— Неплохо после моего братца-то.

Как заточкой с размаха в яремную вену, тяжелым ботинком - в солнечное сплетение, бурлящую кислоту - прямо в глотку.

Сука, почему же так больно?! Ну почему???

— Этот парень ничего, но я скучаю по Микки…

И это имя, блять, оно прилипает к губам, а потом просачивается в вены раствором героина. Он не хотел говорить, не хотел вспоминать все это время, потому что…

Это чья-то чужая ебаная жизнь. Свою он проебал давным-давно, выхаркал с кровью в заблеваный снег, спустил в канализацию, загнал за щепотку грязно-бурого порошка.

— Боишься, что он тебя бросит?

Боюсь ли? Когда-то боялся, что бросит Мик, развернется и уебет, не оглядываясь, матерясь сквозь зубы, сжимающие дымящийся окурок. Когда-то боялся остаться один. Сейчас… сейчас поебать.

Мэнди понимает без слов и больше не заикается о брате. Она не рассказывает, как навещает Микки в тюрьме, не говорит, как тот похудел и осунулся, как спрашивает только о Йене. Йен всегда был больше, чем любовник старшего брата. Блять, он всегда был больше, чем даже брат.

Она не говорит, не обещает, что все будет хорошо. Они родились и выросли в ебаном гетто, где хорошо, это когда не ломает от отсутствия дозы, не вырубают за неуплату отопление в разгар зимы, когда живот не сводит от голода, а башку не проламывает вчерашний приятель, позарившийся на пару баксов.

Это просто их протухшая жизнь, в которой нет места никаким, блять, хорошо.

Она должна уже уходить, но не может не спросить лишь одно. И выдыхает, кусая нервно губу и пряча глаза:

— Как Лип?

И в этой короткой фразе столько той самой ломки без дозы, что у Йена ком застревает в горле, потому что он понимает, чувствует то же. Ему от этой ломки не избавиться лет восемь или пятнадцать. Если не загнется до этого. Если не загнется потом.

— Неплохо на самом деле. Учится отлично. Он трахал профессоршу в колледже, и кончилось все хреново, но ты же знаешь Липа.

В комнате повисает такая неловкая тишина, будто кто-то из них застукал другого, целующимся с братом или сестрой. Блять. Ни хуя не удачное сравнение, потому что… Потому что то ли Галлагеры пустили по пизде жизни Милковичей, то ли наоборот. Хуй разберет, а без бутылки сивухи из “Алиби” и пытаться понять не стоит, наверное. Сука.

— Знаешь, Йен, только то, что мы родились в этой дыре, не значит, что мы здесь застрянем.

Это говорит девочка, что работает в эскорте. Говорит мальчику с биполяркой, без нормального образования и планов на будущее. Но в глазах ее столько света, что Йен не может не улыбаться, когда она смотрит вот так - нежно, беззащитно и ласково.

Он улыбается, почти не чувствуя, как сводит скулы.

— Иди сюда, Мэнди.

И обнимает крепко-крепко, стискивает изо всех своих сил. Может быть, ей больно, но Мэнди не протестует, вцепляясь в его плечи, как в спасательный круг. Его футболка промокает от горячих слез, что льются и льются из ее глаз, как вода из прохудившегося крана. А он жмурится так, что становится больно.

“Мы справимся, Мэнди. Мы как-нибудь справимся без них. Нам придется”

“Я бы так хотела отмотать время назад. Чтобы все было, как прежде”

========== Глава 13. ==========

Комментарий к Глава 13.

Лип/Мэнди

https://pp.vk.me/c631325/v631325352/1c2b3/KCQjahABqKw.jpg

У него башка трещит с перепоя, а, может быть, из-за того, что кто-то приложил его хорошенько затылком пару раз о кофейный столик или пивную бутылку. Или он сам постарался, умения особого не требуется. Хули, он же - Лип Галлагер - первостепеннейший мастер проебов и косяков. По крайней мере, сейчас перед глазами не двоится, а тошноту можно списать на адский бодун, потому что во рту - та еще пересохшая помойка, а язык так распух, что, еще немного и вывалится наружу. Не похоже на сотрясение, да и срать, если честно, пока черти или ангелы не мерещатся.

Лип думает так ровно до тех пор, пока Мэнди Милкович не сбегает по ступеням со второго этажа его дома. И замирает в дверях - такая элегантная и совершенная среди царящего в доме хаоса, что какого-то хуя слезятся глаза, а сердце херачит по ребрам, пускает по ним трещины, просто дробит их в атомную пыль.

Лип Галлагер, тебе просто пиздец. Впору место в психушке бронировать - с кроватью поближе к решетчатому окну. Потому что здесь, блять, не Индиана, куда она умотала с этой орясиной с ебанутым именем Кеньята. Потому что, судя по всему, ты окончательно двинулся и без того протекающей крышей.

Но он таращится. Таращится, блять, как на восьмое чудо света, просто глаз отвести не может. Не смог бы под страхом смерти. Он подмечает все - и припухшие, как от слез, глаза, в которых растерянность мешается с каким-то иррациональным испугом, приправленным неразбавленной нежностью.

А у него даже моргнуть не получается, чтобы очухаться хотя бы немного. Ему б щас башку сунуть под кран с ледяной водой или снюхать дорожку кокса. Ему бы просто шагнуть вперед, обхватить это красивое лицо ладонями и целовать, шепча все, что так и не успел тогда - до ее отъезда, не успел, побоявшись или, скорее, как всегда, лоханувшись. Кретин самонадеянный.

“Я люблю тебя, Лип”, - навсегда отпечатавшееся где-то на куске черствой мышцы в грудине. Как тату. Или свидетельство его полной никчемности.

Потому что, блять, он так и не сказал ей в ответ то, что рвалось с языка.

“Я тоже люблю тебя, детка. Всегда любил”

Между ними - четыре больших шага. И каждый вдох, каждый испуганный взмах ресниц убеждают окончательно - не глюк, не мираж. Мэнди Милкович здесь, в его доме. Надежда, которую, он думал, что проебал. Гребаный последний шанс перед исполнением приговора.

“Ты милая и красивая, ты излучаешь свет…”

Он нужен мне, Мэнди. Так нужен - твой свет. Потому что рядом с тобой я - это я. Такой, какой есть. Таким, каким ты всегда принимала. Любила, хотя я нихуя не заслуживал, Мэнди. Ни любви, ни терпения, ни тебя - открытой и настоящей. И Мэнди…