- Это наш сын, Микки, твой и мой, - шепчет Галлагер, и его охрипший голос почему-то дрожит.
Индийская мелодрама, епта.
Рыжее мудло, которого, блять, даже нет здесь. Просто не может быть, как и ребенка, как и любви, которая, сука, будто впитывается в кожу, растягивая губы в самой дебильной улыбке во всем Чикаго. Во всех ебаных Штатах, если уж наверняка.
Но пальцы начинают так по-дебильному мелко подрагивать, когда Галлагер выдыхает, чуть облизывая свои блядские губы:
- Я так люблю тебя, Мик.
Сон. Липкий кошмар, разъедающий сознание хлеще, чем пойло Фрэнка, которое тот спаивал алкашам из “Алиби”, проебывающим последние центы и мозги в придачу. Картинка, которую охуевший от тоски рассудок подсовывает ему снова и снова, стоит лишь голове коснуться подушки - холодной и твердой, как надгробье на кладбище, которое обоссали бомжи или мелкие беспризорники типа Карла.
Он мотает срок уже год, и просвета в этом сказочном пиздеце просто не предвидится.
“Да, я буду ждать тебя, Микки”, - гремит в голове, как заевший рингтон. Вранье, пиздеж, вымученный высер, который рыжий ублюдок даже не потрудился замаскировать хотя бы пародией на улыбку. Последний взгляд как ржавый нож, втыкающийся между ребер. Взгляд, в котором нет ничего - пустой лист, стертая программа, отформатированный диск.
“Да, я буду ждать тебя, Микки. Конечно”, - год назад. И больше ни слова, ни строчки, ни намека на то, что все было не наркотическим бредом, не глюком в пьяной отключке. Реальностью, закончившейся на захарканных ступенях дома Галлагеров под хлопки выстрелов и вопли ебнутой психопатки.
“Да, я буду ждать тебя, Микки”, - жалкая подачка, последнее одолжение, обглоданная кость, брезгливо брошенная под ноги издыхающему псу.
Целый год прошел, растянувшийся на гребаное столетие. Целый год в попытке сомкнуть глаза и провалиться в темноту, чтобы просто не думать, не помнить, не знать. Наверное, это сработало. Наверное, где-то там, в ебучей небесной канцелярии кто-то решил, что Микки Милковичу живется уж слишком привольно. Потому что вскоре начались эти сны. Вернее, сон. Один и тот же. С начала до конца. Один в один. До мелочей. Сон, от которого не хотелось просыпаться. Сон, в котором Йен был рядом, был прежним. Сон, в котором никогда не было пожарника - новой великой любви рыжего Галлагера. Сон, в котором Йен… сука, в котором он просто любил его - своего Микки. Сон, от которого наутро скручивало кишки и хотелось повеситься на трубе, скрутив удавку из собственных трусов.
Микки просыпается от жуткого грохота, взрывающего барабанные перепонки. Морщится, почесывая затылок.
- Милкович! На выход!!!! - верещит надзиратель, колотя дубинкой по изголовью чьей-то кровати.
Мик тупо моргает, пытаясь выбраться из простыней, в которых он запутался, сука, как в смирительной рубашке. Его скидывают на затоптанный пол, потом подгоняют пинками, тычками.
- Что, блять, за хуйня вообще происходит? - бормочет он, а в голове ни одной, нахуй, мысли. Потому что это не день для свиданий и совсем не то время. И, епта, кому он, Микки Милкович, сдался в этот вшивом мире? Ни единой, сука, живой душе.
Когда его впихивают в комнату без окон, залитую таким ярким светом, что глаза будто лезвиями кромсают, он моргает, стараясь привыкнуть, и не сразу замечает за спиной лощеного мудака в дорогущем пижонском костюме конопатую рыжую рожу, от одного вида которой пальцы на ногах поджимаются, а под ребрами будто граната взрывается, разнося внутренности к ебене фене.
Тип в пиджачке пиздит что-то про апелляцию и пересмотр дела, про Сэмми Слот, клевету и ложные обвинения. Кудахчет, как курица в курятнике, и заумные словечки сливаются в шуршание помех где-то на заднем фоне.
А Йен улыбается. Теребит свою рыжую шевелюру и сияет, сука, как новенький цент, радостно кивая на каждое слово педрилы-адвоката. Йен. Йен Галлагер, блять? Какого хуя вообще? Новая разновидность ночных кошмаров?
- Все будет хорошо, Мик. Мы тебя вытащим, вот увидишь, - шепчет рыжик.
И он такой настоящий. Блять.
Сон? Просто сон. Сейчас. Он знает, что сделать, чтобы проснуться. Ебануть со всей дури в стену кулаком, чтобы ладонь превратилась в кровавое месиво из мяса и крошек костей…
- Мик! Блять, ты сдурел! Ты хули творишь, Мик?! - подскакивает как-то проворно и перехватывает запястье, прижимая к губам. - Совсем ебу дал в этой своей тюряге.
- Просто съеби, Галлагер. Блять, это мой сон… Просто съеби, - шепчет Милкович, отпихивая мальчишку. Мальчишку, что за прошедший год раздался в плечах. Мальчишку, что смотрит чистыми-чистыми глазами - будто в душу заглядывает. Аполлон сраный…
- Я не буду ждать тебя, Мик, - говорит раздельно и тихо, сдирая кожу одним только взглядом. - Я не хочу угробить всю жизнь. Восемь лет или пятнадцать - охуеть, как долго, Микки. - Улыбка сползает с лица, как краска, размытая кислотным дождем. - Я не буду ждать, потому что очень скоро ты оторвешь свою задницу от тюремной койки и поедешь со мной домой. К нам домой, Мик. Я так заебался без тебя, Милкович.
И прижимается губами к макушке, обхватив за шею рукой. Как тогда, на крестинах Евгения.
Микки моргает несколько раз, и туман перед глазами рассеивается.
- Если не поцелуешь меня сейчас, я тебе, блять, язык вырву.
Сука, почему так хочется смеяться?
========== Глава 11. ==========
Комментарий к Глава 11.
https://pp.vk.me/c633216/v633216352/1a84d/v_LG4g4ePTY.jpg
Йен просыпается как от толчка. Вернее сказать, от тяжести тела, прижимающего к матрасу. Тяжести, знакомой до боли. А еще ноздри щекочет этот запах - сигареты, грейпфрут и арахис. Ебучее затянувшееся сновидение. Или глюк из-за передоза колес?
Глаза за каким-то хреном распахиваются, будто он подсознательно надеется, что морок рассеется. Хер там.
Морда бледная и какая-то грустно-задумчивая, он глядит, не моргая, упираясь ладонями в подушку по обе стороны от головы Йена. И это кажется… странным, опасным.
— Че, блять, пялишься, как монашка на шлюху?
Чуть хрипловатый голос и сжатые в полоску губы. А глаза пустые-пустые, как мутные осколки расхлестанной в пьяной потасовке бутылки.
— М-мик? От-ткуда ты здесь? Ты же…
Язык будто распух и шевелится с трудом, а еще сердце какого-то хера колотится где-то в горле, и слезятся глаза. А Мик нависает. Нависает, давит, затягивает. И дышит. Срань господня, КАК же он дышит.
— Что “ты же…”? В тюряге? На 15 лет? Все так, я в тюряге, Галлагер. Вернее, был там, пока не услышал о твоей новой охуительно роскошной жизни. Медбратом заделался? Пожарного дрючишь? Свидания в ресторанах и прогулки под луной?
Голос чуть хрипловатый, как будто ото сна. Или словно Микки долго молчал и просто отвык от нормальной человеческой речи. А глаза все такие же пустые. Мертвые.
— Ты просто съебал, что ли? Из-за меня?
Сухие растрескавшиеся губы Мика растягиваются в неудачной пародии на улыбку-ухмылку. Больше похоже на гримасу боли от ломки, выдирающей кости из суставов, крошащей их в порошок.
— Не льсти себе, рыжий. Твоя жопа хороша, без базара. И имя твое поганое на грудине своей выцарапал за каким-то хуем. Помрачение разума, епта…
Йен дергается, пытаясь подняться, но Микки держит крепко, зажимая руками запястья, стискивая бедра коленями.
— Не рыпайся, Галлагер. Целее будешь, отвечаю.
— Ты же с тюряги свалил? Тебя копы не ищут?
Глаза мечутся по комнате в поисках выхода или какого-то решения, но натыкаются лишь на обрывки обоев и выцветших плакатов безымянных рок-музыкантов.
— Тебе не похуй? Ищут-то не тебя. И не эту твою обезьяну… с мускулами.
Туман безразличия в этих мутных глазах наконец-то рассеивается, так быстро сменяясь обидой, растерянностью, злостью, что Йен не успевает понять, уследить и лишь бормочет почти жалобно:
— Пожалуйста, Микки…
— Пожалуйста Микки что? Пожалуйста, давай все забудем, свалим подальше из этой дыры и заживем дружной гейской семейкой, как когда-то мечтали? Пожалуйста, прости, что послал нахуй твою любовь и кинул, как бабу? Пожалуйста, скажи, что все еще любишь меня? Вот только, сука, ничего из этого дерьма, я прав? … Я ПРАВ?!!!! ОТВЕЧАЙ, УБЛЮДОК ТЫ РЫЖИЙ!!!
