— Да нахуй. Не останавливайся. Так вот. Еще…

========== Глава 26. ==========

— Соскучился. Как я соскучился по тебе, мелкий пиздюк.

Губы к губам почти что вслепую. Пальцы шарят по лицу, оглаживают скулы и так мелко дрожат. Стискивают сильнее, сжимают до боли.

— Микки, блять, не так сильно. Отпусти, задушишь же, — вялые протесты, скорее для вида, жадные поцелуи в ответ. Глубокие, ненасытные. До прокушенных губ и привкуса крови на языке.

— Рыжий. Как же тебя долго не было, рыжий, — почти что скулит, когда ладонь добирается до застежки на джинсах, сжимает прямо сквозь ткань. И задушенным всхлипом, подаваясь бедрами вперед, самое нежное и глупое из всего, что Милкович когда-либо говорил в своей жизни: — Мальчик мой.

Люблю тебя. Люблю. Не хватало. Дох каждый день, каждый миг без тебя. Приворожил, сука, под кожу пробрался. Как ебаная татуировка, которую не свести, как кислота, разъедающая вены. Как кислород, без которого — только сдохнуть.

— Нам нужно было выждать.

— Да знаю я, знаю. Все стихло?

Дыханием в губы, хватая ртом воздух вместе с жадными стонами. Мало, так мало. Так долго. Чертов Галлагер, какого хера без тебя все так серо и пресно?

— Угу. Иначе бы я не приехал.

Охнет, сгибаясь от полушутливого удара под дых. И глаза прямо напротив — встревоженные, серые, блестящие. Как те самые звезды, что они разглядывали однажды долгой и холодной ночью без сна. Курили по очереди, трахались. И целовались так, что сознание теряли.

— Я бы тебе не приехал. Вернулся бы за тобой, а там очередной ебырь. Вот бы ты выхватил, рыжий.

Тихий смех в губы, потому что Мик все еще держит, не отпускает, шарит пальцами по лицу, как слепой, то и дело целует, прикусывает, шипит что-то невнятно.

— Мик, ты придурок. Не до ебырей было, вот правда.

— В следующий раз, если и отпущу, то только, блять, в железных трусах с замком. Без ключа. Усек?

Рычит и целует, а сам ревностью исходит, бесится, злится, и тут же тает от нежности, которую пытается спрятать за маской ехидства и похуизма.

— Никаких “в следующий раз, Микки”. Нахуй. Я же тоже без тебя подыхаю.

А потом торопливо, резко, больно. Толчками, укусами, хрипами. Сгребая короткие волосы на затылке в кулак, украшая шею и плечи царапинами и следами от зубов, оставляя на бедрах синеватые кляксы от пальцев.

…

— Скажешь? Или нахуй все это теперь?

Водит лениво пальцами по животу, размазывая подсыхающие белесые лужицы.

— Так и не веришь? Конечно, люблю. Моего пиздливого южного гопника. Хули бы я тут делал, если нет?

— Язык вырву и псам скормлю, если, сука, засунешь его в кого-то еще. Усек?

Но уже улыбается с облегчением, уже расслабляется, опуская ресницы. И, кажется, больше не боится заснуть, а потом проснуться и обнаружить, что его рыжий исчез.

— Только вместе теперь?

— До конца.

========== Глава 27. ==========

Комментарий к Глава 27.

предупреждение: инцест

Лип/Фиона

https://pp.userapi.com/c637821/v637821605/498c5/J1TKNZeSZp8.jpg

— Блять, Фи, сколько можно-то нахуй?

Психует, сплевывая под ноги крошки табака из раскрошившейся вдруг сигареты. Запускает в урну мятой жестянкой из-под так кстати кончившегося пива, попадая по ногам кому-то из первокурсников. Огрызается в ответ на: “Ты че творишь там, уебок?”. Но почему-то не кидается вперед, чтобы схватить за шкирку и ткнуть щенка носом в парашу, как сделал бы в любой другой день. Забывает о нем моментально, когда она просто моргает, взмахивая своими длинными, такими густыми ресницами.

Как она глаза-то открытыми держит, срань господня?

— Мимо проходила, - небрежно передергивает плечиками, спрятанными под россыпью густых волос, что (он не помнит, не помнит, не помнит!) пахнут табачным дымом и фиалками сразу. Намотать бы их на кулак, и…

Нет, Филипп. Мать твою, НЕТ!

— Ты же у нас вся такая дохуя бизнес-вумен, Фи. Хули время на неудачника тратишь? Слышишь, доллары утекают? Кап-кап, ептить…

Смех горчит, булькает где-то в горле. У нее глаза такие красивые, что хочется выколоть, чтоб не видел никто, чтобы не пялилась томной коровой на всех этих стивов, гасов, шонов и прочую шушеру, чтобы не теряла трусики по щелчку…

Шлюха, Фи… ты ведь обычная шлюха, в тебе спермы от всех них столько, наверное, что хватило бы оплодотворить весь Саус Сайд, и еще бы осталось.

Спазм сжимает горло, и его вывернуло бы прямо ей под ноги, если б в желудке не было так катастрофически пусто. В желудке, в карманах, под ребрами.

— Лип, возвращайся домой. Мне тебя пиздец не хватает.

Как? Как можно ее презирать или ненавидеть? Когда смотрит вот так, останавливая взглядом его глупое сердце. Когда тянет за руку, прижимая ладонь к своей гладкой щеке, и в паху привычно тяжелеет, и что-то тянет под ребрами, и…

И он… блять, он не железный ни разу. И, может быть, сука, это даже нормально — хотеть трахнуть родную сестру. До искр, до звездочек перед глазами, до сорванного голоса и расхераченных о стену костяшек, до ошметок, что останутся вместо разгрызенных губ.

В Саус Сайде бывало и хуже. В конце концов, они выросли в гетто.

— Твои проблемы, Фи. Я пошел.

Вот так, Филипп, правильно. Смотри, как она бледнеет и вздрагивает, будто от неслабой такой оплеухи. Как обида топит радужку, как она прикусывает губу. И беги, сука, свали подальше куда-нибудь, пока еще можешь держаться, пока работают тормоза.

Не руку вырывает из цепких пальчиков, а кожу снимает с себя полосками, рваными лоскутами. На нем и так живого места нет, ни внутри, ни снаружи.

Из-за тебя, блять. Все беды — из-за тебя. И даже Карен тут совсем ни при чем. Но ты же не помнишь, правда?

Солнце кислотное и раздутое, вытекает из-за высоток, херачит первыми лучами в глаза. Спрятаться за черными стеклами, вдохнуть смоляной густой дым, запивая дешевым солодом. Похуй, что восемь утра. Сегодня это неважно.

— У нас ужин семейный в семь, приходи, — слышит перед тем, как завернуть за угол и окунуться с головой в весь этот гвалт, суету и прочий пиздец, что называют студенческой жизнью.

Вещает весь день из-за кафедры похрапывающего на верхнем ряду профессора, просыпающегося время от времени, чтобы откинуть с глаз сальные патлы, кивнуть чему-то глубокомысленно и опять отрубиться. Вдалбливает в пустые студенческие головы элементарные формулы и теории и… не думает, нет.

Потому что вообще поебать.

Еще пара пива после полудня. В голове приятно шумит, а в желудке теплеет, когда он заливает это пойло парой стопок текилы. И снова пиво вперемежку с водкой, которую так любит шальная Светлана. А потом… потом сбивается со счета. И… нет, это даже не срыв. Это так… просто так…

Я же Галлагер, нахуй.

И нет, он не помнит, как она будила их в школу, как ебашилась на нескольких подработках, чтобы все они с голода не подохли, как ревела ночью от усталости и безысходности, а он просто забирался к ней под одеяло и прижимал крепко-крепко, перебирал вьющиеся пряди, вдыхая запах фиалок, и бормотал, что все наладится скоро.

“Вот увидишь, Фи, обещаю”.

Может, тогда все и стало меняться? Когда заметил, что кожа ее, как атлас, а губы чуть подрагивают, когда она улыбается? Когда по-братски трогал губами висок, а самому до одури хотелось просто вжаться всем телом, разорвать на ней эти старые тряпки, целовать, вылизывать и кусать, втягивая в рот по-очереди каждый сосок, собирать губами с кожи ее вкус, закинуть эти длинные ноги на плечи, и трахать до одури, так, чтоб скулила, чтоб кончала снова и снова, чтобы имя его орала на всю улицу, на квартал…

Держался. Просто ложился уже рядом лишь поверх одеяла и уходил раньше, чем крышу срывало. А потом долго дрочил в душе, вжимаясь лбом в ледяной мокрый кафель, а сверху по макушке, затылку все долбила и долбила вода. Вот только дури там, в черепушке, меньше не стало.

Держался, пока было возможно. Пока они не нажрались, как две суки, на дне рождения Ви. Набрались, обдолбались травкой и коксом. И резьбу сорвало. Он и не помнил-то толком ничего, лишь вспышки-обрывки.