“У меня всегда с собой на дежурство ланч-бокс с обедом (или ужином, зависит от времени суток), и милый парень целует у двери. Красивый, здоровенный пожарный. Мечта любой старшекурсницы, бля”.

Стена под пальцами гладкая и холодная. И запястье он держит так, чтобы не видеть узкие белесые шрамы, драными нитками змеящиеся вдоль вжимающихся от ужаса глубже в плоть вен.

“Это охуенно, когда тебя любят и водят на свидания. Настоящие с музыкой и вином. Не пинают ботинком в рожу в ответ на признание в чувствах. Не пялят перед тобой русскую шлюху (хоть и под дулом пистолета, но все же)”

Вода долбит и долбит по макушке, как сраный дрозд или дятел (или кто там еще?), вознамерившейся проделать в дереве дырку. Но никак не выбьет из памяти тот взгляд, - как у суки побитой. И ладонь на тюремном стекле, и такой задыхающийся в трубке голос: “Напизди хотя бы”.

“Мы можем теперь платить по счетам, нас не выставят на улицу, а Лиама не отправят в приют, у Дебби не отнимут малышку. И я могу покупать памперсы племяшке, не трахаясь за пару баксов со всякими ебланами в подворотнях. Могу, блять, просто заботиться о них, о семье”

Глухой стук речитативом сквозь плеск хлорированной воды. А он-то почти представил себя под водопадом. На краю утеса. И пиздливый южный гопник, что в этом галлюциногенном видении сжимал его пальцы - ухмыляется криво перед тем, как исчезнуть:

“Люблю трахать рыжих, с веснушками, бледной кожей и похожих на блядских инопланетян”

Восемь лет или двенадцать. Не в этом же дело? Не в биполярке, не в таблетках, не в ебаной Монике, что ломала все, чего касалась в свой бессмысленной жизни.

“Может быть, что-то сломалось однажды? Надломилось, но все еще скрежещет в груди самодельной заточкой?”

Стук повторяется. Настойчивей, громче. Давай, выломай ее просто к херам. Мик так и сделал бы, наверное?

“Холодно, мокро. Как целовать тебя расхераченными в кровь губами под мерзким осенним дождем. Правда, тогда мир не был таким, блять, выцветшим, тусклым. Как старые фотографии в Алиби над стойкой”

Дверь стонет, скрипит. Еще пара секунд, и сверзнется, нахуй, с петель.

“Ты можешь просто отпустить? Не можешь ведь, правда? Ты и не держишь. Держишь не ты, выгрызая внутри дыру за дырой”

— Йен?! Ты в порядке там, Йен? Я волнуюсь.

И хриплым шепотом сквозь монотонное бульканье:

— Что со мной, нахуй, может случится?

Больше нечему как-то.

========== Глава 19. ==========

Комментарий к Глава 19.

Йен/Микки

https://pp.vk.me/c636622/v636622352/298ca/sah0hL8zxPM.jpg

— Хули приперся, Галлагер? Не интересует.

Микки затягивается глубоко, обжигая горло и легкие дымом. У него щетина на лице, как наждак, и гноящиеся язвы где-то в самой грудине. От него несет порохом, алкоголем и похуизмом. А ствол, зажатый в ладони, намекает недвусмысленно: “Лучше нахуй вали”.

А рыжий все пялится куда-то мимо и даже бровью не ведет. Курит уже вторую, будто выжидает, сука, чего-то.

— Пулю тебе что ли пустить между глаз? А то бледный, блядь, как покойник.

Микки усаживается поудобнее, чувствуя, как заинтересованно в штанах дергается член. Этого, блядь, еще не хватало. Пришлепал рыжик холеный.

Он и правда чистенький весь, ухоженный - домашний мальчик, епта, мелкой трясущейся ушастой псины в свитере для коллекции не хватает. Такой, сука, красивый, что руки чешутся расхерачить в кровавые сопли. Или с ноги…

— Ты нарываешься щас. Просто пиздец как нарываешься, рыжий. Сечешь?

Йен вздыхает, щелчком отшвыривает окурок, а потом чуть поворачивает голову и смотрит долго, пристально, выскребая из горла все заготовленные фразы, оскорбления, доебки. Просто, блядь, смотрит, а будто скальп снимает или в комбайн кухонный пихает по кусочку - палец за пальцем.

Хуяк-с, хуяк-с, хуяк-с…

— Хуй с тобой, золотая рыбка. Живи.

И опускает руку, забыв, что и с предохранителя-то не снимал.

— Я вот все думаю, Галлагер, а ты точно не пришелец? Свалился откуда-то с неба, загипнотизировал, воли лишил… Как в тех дебильных фильмах, что Мэнди любит смотреть. Бля, а это бы все объясняло…

Сплевывает остаток наполовину скуренного фильтра (и не заметил даже, пиздец), вкуса вообще не чувствует, щелкает пальцами, разминается типа.

Ебаный в рот, а вдруг и правда пришелец?

— Язык откусил что ли, когда пидору своему отсасывал? Так хули приперся? Пиздец, поговорили. Я сваливаю, а ты и дальше пырься, блять, лягушонком.

Бешенство такое, будто, сука, в вены проволоку колючую запихали, и теперь та дерет изнутри снова и снова. Ночью и днем.

Смачный плевок прямо под ноги рыжему. Прямо, блять, к красивеньким новым кроссовкам. Белым, сука, как унитаз в ресторане.

— Не надо, - выдыхает уже в спину, в задымленные клочки сероватого чикагского тумана. Голос ломкий и ржавый, ввинчивается под кожу, крошит кости, ебашит с размаха пощечиной по лицу.

— Останься, не уходи. Ладно? Микки. Блять. Это пиздец, я без тебя совсем не могу.

Задыхается, как после марафона, а Мик засмеялся бы, заржал, откидывая голову и подставляя лицо тем самым чудикам с крыльями - пусть помочатся прямо с небес, хули нет?

Металл в ладони такой холодный, что обжигает.

— Я накосячил, я охуеть виноват, Микки… Что мне сделать?

“Сотри все эти блядские годы, отмотай, блядь, назад, машину времени изобрети. Не уходи. Сука, не предавай”, - не произносит, даже не думает Милкович, пинками загоняя все эти ванильные сопли куда-то поглубже.

Лишь бросает безразлично. Из последних ебаных сил:

— Сдохни, как вариант.

Не слушает больше. Уходит.

Галлагер сзади дышит как паровоз. Кажется, как задыхается. Мику посрать. Мик сдох, хуй знает, сколько лет, месяцев или столетий назад. У Мика над сердцем - рваный рубец от ожога и ни следа тех пидорских букв. У Мика чистый справочник в телефоне и новая жизнь впереди.

И никаких, блять, больше Галлагеров.

Хватит.

========== Глава 20. ==========

Комментарий к Глава 20.

https://pp.vk.me/c604730/v604730352/c179/qFN6CzcgDwY.jpg

— Галлагер. На ебаный призрак при смерти похож. Хули приперся?

Ерзает задницей на твердом стуле. Хмыкает эдак пренебрежительно - в стиле Микки Милковича, епта. Стискивает трубку сильнее - чтоб не выскользнула ненароком из так странно вспотевшей ладони.

— Мик. Мик. Микки. …

Лбом в холодное стекло - неразделимую преграду. Пальцы - на прозрачную поверхность с сотнями следов от таких же рук, ладоней. Кажется, присмотрись, и получится разобрать отпечатки чьих-то пальцев и микроскопический узор на когда-то прижимавшихся к прозрачной перегородке губах.

Бормочет его имя снова и снова. А взгляд - как у обдолбыша. Или у призрака реально. Бледный до синевы. Как утопленник. Пальцы мелко дрожат. Ломка там у него, блять, или что?

— Пластинку заело? Язык зажевал? Или, сука, так обдолбался, что пиздеть разучился?

Зло, насмешливо, едко. Выбивая собственные ребра ударом ноги от одного только слова, заменяющего кровь в венах на ебаный раствор того самого порошка - чуточку больше, и вперед ногами - не в белых тапочках, в драных, сука, носках. А все потому что: “Восемь лет - долгий срок. Напизди хотя бы. Хотя бы, блять, НАПИЗДИ”.

И то, чего Микки Милкович не чувствовал никогда. И не почувствует больше. Не эту сраную беспомощность, от которой колени дрожат, как у девки, а в груди - липко-липко. И так холодно. Как в морге тюремном.

— Я пришел. Раньше должен был. Не гони.

Морда конопатая, как мухами засиженная. Лупалки тусклые, выцветшие. Вихры на макушке. Рыжие, мягкие, до мурашек… Бесишь, заводишь. Все еще нужен, паскуда продажная.

Как же я тебя ненавижу.

— С хуя ли решил, что все еще жду? Ты не стал, и я свободен, усек?

Мырг-мырг, чмо рыжее. Еще слово, и в обморок ебнется, и не гадай.

Грудь под тюремной робой жжет, чешется. В том самом месте, где темной корочкой запеклась и никак не заживает кровавая рана (и как только заразу какую не подхватил?), которую Мик сдирает снова и снова, не позволяя зажить. И сам, наверное, не знает - то ли боится до усрачки, что то самое ненавистное имя вышло свести, то ли наоборот - осталось, заклеймило, сука, до гроба. До гроба и после.