Поттер останавливается, приваливаясь спиной к высокому вязу, и мои пальцы сами собой продолжают гладить его далекие руки и плечи.
— Забыть его — значит, забыть себя самого. Все, что я пережил, прожил. Я не смогу. Никогда. Ты меня понимаешь?
Тяжелая рука ложится мне на плечо. Я знаю, он действительно понимает.
— Я попытался. Дальше ты сам.
Я молча киваю. Теперь я сам по себе. Выбрал свой путь с ненормальной любовью.
Северус усмехается, снова читая меня как открытую книгу, но я больше не злюсь на него за эту усмешку. Сложно злиться на того, кто ради тебя отдаст свою жизнь. На того, кто так давно с тобой в одной лодке. Ведь он тоже так и не смог выпить это проклятое зелье.
Поттер, вскинув голову, устало смотрит в сторону замка, и я понимаю, что был идиотом, когда пытался забыть эти глаза. Потому что их забыть невозможно.
Невозможно…
Что-то снова начинает грызть меня изнутри. Медленно, очень медленно я веду головой, и от неясной догадки у меня опять все холодеет внутри. Северус смотрит в окно, глядит на Поттера с совершенно бесстрастным лицом, и я неожиданно понимаю, что по никому не понятной причине Поттер целую неделю больше не бесит его. Не раздражает. Не остается после уроков. Может быть, потому что…
В голове замыкает. Я боюсь дальше думать. Потому что знаю, что только ради меня… Ради меня… Северус мог бы…
— Будет дождь. Не задерживайся здесь слишком долго, Драко. И не забивай себе голову чепухой.
Привычно прочтя мои мысли, он снова скользит равнодушным взглядом по Поттеру и чуть заметно, ободряюще улыбается мне, приподняв края губ.
А я… Подлые слезы снова подступают к глазам, щиплют в носу, но я старательно улыбаюсь, пряча свою слабость подальше, и киваю тому, кому так сильно верю всю жизнь.
— Я иду, Северус.
Я иду.
========== Признание ==========
Я не верю Паркинсон. Я ей просто не верю. Три года, полных тоски, отчаяния и моих скрытых взглядов. Этого. Просто. Не. Может. Быть.
Ее злые глаза и гаденькая усмешка, кривящая тонкие губы… Я ей верю в одном: она сделает то, что сказала. Распишет во всех красках, как страдает по нему народный герой. Как готов землю грызть от отчаяния, что не нужен слизеринскому гаду. И Малфой, усмехаясь с ленивым высокомерием, будет выслушивать ее страстный рассказ, как я его… Что я его… Нет. Лучше я сам.
Как же я ненавижу всех слизеринцев!
Бегу по тропинке, продираюсь через кусты, почти не замечая, как колючки царапают щеку. Куда подевался проклятый хорек? Почему, когда он не нужен, он вечно торчит где-то рядом? Издевается над каждым промахом и поражением, прожигает насквозь ненавидящим взглядом, от которого хочется повеситься на первом суку. А как раз в жизни стал нужен, так сроду его не найдешь?
Чтобы трусливо не передумать, я бегу, что есть сил. Мчусь до самого Запретного леса, рыскаю под стенами замка, петляю у озера, и когда уже понимаю, что вряд ли его обнаружу, внезапно вижу в просвете между темных стволов белые волосы, и обессиленно замираю на месте. Сердце колотится, как ненормальное, но даже себе я не стану врать в утешение, что это от быстрого бега. Рядом с ним так всегда.
Он привалился к старому дереву, словно прячась за крону. Длинные пальцы мнут сигарету, я знаю, он начал курить после войны. Мне даже это в нем нравится. Черт побери, как мне вообще его разлюбить, если мне в нем нравятся даже пороки?
Отдышаться. Сердце лупит по груди и горлу. Еще чуть-чуть и выпрыгнет из меня. Я не могу это сделать. Перед глазами появляется Паркинсон и ее ехидная рожа. “Не признаешься ты, скажу я”. Содрогаюсь при мысли, как и что она ему скажет. Хватит тянуть!
Подбегаю к нему с такой мрачной решимостью, что он, вздрогнув, невольно отшатывается, а потом, осознав, что это именно я, опаляет меня ненавидящим взглядом.
— Что ты здесь забыл, наш герой? Тебе больше негде гулять?
Он смотрит на меня с привычной насмешкой, как на какое-то скучное насекомое, и я понимаю, что если сейчас промолчу, то не решусь уже никогда.
— Я люблю тебя, — бухаю я, ни на что не надеясь.
Ну давай же, засмейся! Я заслужил.
Но Малфой только смотрит непонимающе и удивленно, и даже чуть пятится, как от чумного. Словно боится, что я заражу. Зря волнуется, глупостью не заражаются. Так же, как и любовью.
Я упрямо молчу, и Малфой еще какое-то время растерянно глядит на меня, и я даже почти верю, что меня пронесет, а потом в его глазах зажигается понимание:
— Ну и на что и с кем ты поспорил, кретин?
Час от часу не легче. Хотя понимаю его, я бы тоже, услышав такое, прежде всего подумал об этом. Но я все равно злюсь.
— Ни на что и ни с кем. Я люблю тебя. Что непонятно?
Малфой прищуривает глаза и глядит на меня уже с откровенной отчаянной злостью, резко сглатывает и прижимается спиной к твердой коре, словно выбирая лучшее место для очередного сражения.
— Поттер, если ты решил поиграть, то мне это никуда не уперлось. Иди к своей рыжей давалке, она…
— Что ты сказал?
Мое тело реагирует на оскорбления всегда намного быстрее, чем мозг, поэтому он оказывается окончательно втиснутым в дерево прежде, чем я успеваю хоть что-нибудь сообразить.
— Поттер, сука, пусти.
Он бьется под моими руками, извивается ловкой змеей, и меня это бесит. Особенно его теплое тонкое горло и острые скулы.
— Не пущу. Извинись.
Я почти что рычу. Меня колотит от бешенства. Как я мог подумать, что я его… Как я вообще мог такое подумать…
— Пошел на…
Я запечатываю его брань кулаком. Он неизвестно как уворачивается так, что удар лишь немного скользит по скуле, и бьет со всей дури в ответ, впечатывая кулак в мои зубы.
Ненавижу. Я его ненавижу.
Спустя пару секунд мы катаемся по траве, пытаясь порвать друг друга на части как бойцовые псы. Он явно окреп на войне. Впрочем, я тоже.
— Потти, так что ты там говорил про любовь? — хрипит он, пытаясь меня придушить, нажимая локтем на горло. — Может, теперь повторишь?
Его лицо давно покраснело от напряжения, но сейчас и вовсе искажено в злобной гримасе.
— Перебьешься, — сиплю я: воздуха в легких почти не осталось, и я пытаюсь его отодрать от себя, выпутываясь из его сильных рук.
Ловким приемом, которому научил меня Грюм, я сбрасываю его с себя, как паршивого пса, и падаю сверху, мешая ударить. Он дергается подо мной, я скручиваю ему руки и ноги. Достал.
— Как же ты меня бесишь!
— Ох, По-о-отти, — он растерзанный, грязный, лохматый и с покрасневшим лицом, мантия в каких-то иголках и листьях. Но при этом он все так же манерно тянет слова, доводя меня до трясучки. — А как же наша любо-о-овь? Неужели ты переду-умал?
Нет, эта скотина сегодня точно нарвется.
— Да пошел ты.
Я впечатываю кулак в землю рядом с его ненавистным лицом — не могу его бить, хоть ты тресни, — и тут же вскакиваю, словно мне противно прикасаться к нему, — пусть думает так. Он тут же поднимается следом.
От драки он раскраснелся, как маггл, сверкает глазами, сдувает со лба лохматую челку. Сейчас он еще лохмаче, чем я. Но почему-то в отличие от меня, даже в этом он безумно красивый. Красивый всегда. Такой, что смотреть невозможно. Я не смотрю. Отвожу глаза, как от солнца, пытаясь собрать мысли в кучу. Как получается, что я каждый раз забываю, из-за чего мы дрались? От каждой драки в памяти остаются только наши касания, которых мне всегда не хватает.
Я делаю шаг, собираясь уйти. И тут же вспоминаю про Паркинсон. Как же я ее ненавижу!
Но и уйти я уже не могу. Сколько угодно я могу ненавидеть ее, но она ему все равно все расскажет. Чем не повод для жестоких слизеринских насмешек до конца моих дней?