– Давай.

Иван Жовнер перехватил багор, подкинул, поймал другой рукой, прикидывая, как ловчее его держать, и стал спускаться к воде.

– Вань, один не вытянешь, я помогу…– Прыгнул следом с берега Степан Ермаков, зять деда Сурика, живущий на другом краю, в леспромхозовском доме, и специально пришедший посмотреть ледоход и «раздавить» с дедом по этому поводу чекушку. Правда, чекушку они выпили, не дождавшись начала ледохода, и теперь Степан маялся, виноватясь за свою нетерпеливость и понимая, что исправить положение можно только, отметив настоящее событие новой чекушкой.

Он заскользил по глине и, если бы не Иван, так и укатил бы в реку, но тот вовремя выставил багор, и Степан обхватил шест, остановился, стараясь удержать равновесие.

– Вдвоем не справятся, – сипло сказал Петруха-рыбак. – Я б помог…

– Да чего уж, помогём…– Однорукий Николай Касиков (потерял левую еще в финскую, но в войну партизанил где-то под Витебском), осторожно ставя начищенные сапоги и умудряясь их не запачкать, спустился, встал так, чтобы можно было правой рукой перехватить шест – Бронька! А ты что багор зажал… Давай, тащи, не жмоть, одним не смогём…

Бронька Сопко, сосед деда Сурика, мордатый крепыш (служивший полгода в полицаях, вместе с батькой, расстрелянным потом, отсидел четыре года, считался теперь инвалидом и нигде не работал), кинулся в свое подворье. Старая Сопчиха, слышно было, не хотела давать багор, но он все-таки добился, принес хорошо слаженный, на белом ровном и легком шесте, острый, отбивающий солнце (не то что дедов), и, торопясь, оскальзываясь (лодка была уже совсем рядом), спустился к ним.

– Можа, еще помочь кому? – крикнул сверху кто-то из мужиков, но Иван махнул рукой, приглядываясь к уже побитой льдом и, может, совсем не стоящей того, чтобы доставать, лодке.

– Мешаться только…

Пройдя несколько шагов вперед, сказал Броньке, не выпускающему из рук свой багор:

– Я зацеплю с носа, а ты корму… Степан, подмогнёшь ему, а ты, Николай, ко мне иди…

Касиков подбежал в самый раз. Иван уже багор накинул, потянул, и помощь пришлась как раз кстати, тем более, что у Касикова хоть одна рука, но по силе что две любого из мужиков, – нос лодки так и рванулся к берегу, а Бронька со Степаном промедлили, завозились, затоптались на скользком берегу, и как Броньку его же багром скинуло в воду – никто не заметил, только и увидели, как тот выпученными глазами хлопал, на берег вылезая, да Сопчихин голос услыхали.

(Вот ведьма, и как увидела-то со двора?..) Но Иван уже отвлекаться не стал, крикнул Степану, чтобы тот помощничка вытаскивал, а сам на ладони сплюнул, Касикову приналечь велел, вдвоем поднатужились, рванули да и скинули лодку со льда в воду, а потом и к берегу подтащили, а тут Петька Дадон со своими дружками наскочил, – тем силушку девать некуда, – на руках ее к остальным лодкам и вынесли.

– Однако, Пантюхина это лодка, – просипел Петруха-рыбак.

Пантюха, или Пантелей Смирнов, был бобылем, появился в городе после войны неизвестно откуда и по какой причине. Был он молчалив и нелюдим. Жил на самом конце приречной улицы, и за его домом сразу начиналось старое кладбище, на котором он работал сторожем. Пацаны его побаивались и, бегая в орешник, начинавшийся сразу за кладбищем, дом обходили.

За орешником шли покосные луга, но говорили, что скоро уже и там начнут выделять участки, и тогда малая сторона города догонит большую, на которой, аккурат напротив кладбища, недавно выросли мебельная фабрика и поселок из двухэтажных кирпичных домов.

Туда же перенесли из центра базар, и Пантюха в воскресные дни на своей лодчонке перевозил баб, укорачивающих путь до базара и с него на добрых пару-тройку километров.

Бронька Сопко, мокрый, измазанный в глине по самую макушку, наконец поднялся на берег, побежал, выставив вперед такой же измазанный багор, в свой двор, и оттуда разнесся басистый голос Сопчихи, возвещавший, что Броньке досталось на орехи и за багор, и за купание…

– Не, не Пантюхина, – покачал головой Степан, провожая взглядом большую, сохранившую белизну льдину и с тоской вспоминая, что нечем отметить праздник… – У него больше… Пять женок сажает…

Петруха-рыбак возражать не стал.

Иван Жовнер достал пачку папирос, протянул однорукому Касикову. Тот ловко, двумя пальцами, выдернул папиросу, поднес к огоньку трофейной зажигалки.

Задымили, не спуская глаз с реки, словно боясь пропустить что-нибудь важное.

– В сорок втором по таким вот льдинам от карателей убегали. – Касиков затянулся. – Только командиров пацан и не искупался… Легкий был и быстрый… Первым перебежал… А на берегу мина накрыла…

Так и схоронили в воронке, все, что собрали…

Он бросил окурок, придавил носком сапога.

– Надо людям сказать про лодку-то, – напомнил дед Сурик. – Робят отправить, хай пробегуть вверх…

– Санек! – крикнул Иван, отыскивая глазами среди пацанов сына. – Иди сюда…

Подбежал Сашка, выжидательно замер.

– Сбегайте с дружками до Пантюхи, скажите: лодку поймали, не его ли?.. И по пути спрашивайте…

– Ага…

Сашка махнул Вовке, за ними увязались еще несколько пацанов, и они шумной ватагой пошли по улице…

Громко хлопнула калитка. Появился Бронька, уже в других штанах, телогрейке, чистый, довольный вниманием. Потеснил сидящих на его скамейке мужиков.

– Отмылся? – поинтересовался Степан.

Тот кивнул, расплылся в улыбке.

– Однако, заболеешь ты, Бронь, – сказал Степан.

Тот испуганно вскинул глаза.

– При такой катавасии обязательно надо внутрь принять, – продолжил зять деда Сурика. – Мы в артиллерии никаких лекарств не признавали, сто сталинских примешь – и хвороба отлетает…

Бронька молча моргал, не понимая, куда тот клонит.

– Н-да, – вздохнул Степан и уже прямым текстом пояснил: – Тащи маткин самогон, полечимся и заодно событию отметим…

– А-а… – опять разулыбался Бронька. – Сейчас спрошу…

На этот раз Сопчиха не кричала, а лишь что-то нашептывала, никто не смог разобрать, о чем шла речь во дворе, но скоро у калитки появился не Бронька, а она сама, как всегда в черном длинном платье и черном платке, надвинутом на самый лоб, с двухлитровой бутылью в руках. Оглядела сначала мужиков, сидящих на ее скамейке, потом скамейку перед домом деда Сурика, задержала тяжелый взгляд больших глаз на Степане, отчего тот передернул плечами и потянулся за новой папиросой.

– Событью, говоришь, отметить…

Голос у Сопчихи всегда был зычным, даже когда в доме командовал мужик. Дед Сурик, помнивший ее еще девкой, рассказывал, что многие парни из-за этого голоса и не женихались с ней. Вот и досталась ядреная молодуха приехавшему чужаку, у которого ни роду ни племени не было, даже фамилию жинкину взял, а потом оказалось, что родичи-то есть, но в проклятой Германии…

Степан собрался было ответить, какое событие он имел в виду, но она поставила бутыль на край скамейки, откуда только что поднялся Бронька, сказала:

– Отметь событью, помяни мужика моего, сёдни как раз душа его и отлетела…

– Да я вообще-то… – начал было Степан, но она, поманив за собой сына, уже скрылась во дворе, и он не успел ничего объяснить.

Пока, раздумывая, чесал затылок, вышел Бронька, поставил рядом с бутылью стакан, положил полбулки черного хлеба, шматок сала, нож, сделанный из немецкого штыка.

– Вот, матка дала…

Улыбнулся, оглядывая мужиков, и те понимающе покивали: что взять с придурка…

Степан сплюнул папиросу, потер руки.

– Помянуть человека тоже не грех…

Ловко нарезал сало, хлеб, плеснул в стакан.

– Испытаю…

Выпил, сморщился, бросил в рот корочку хлеба, пожевал вдумчиво.

– А что, мужики, первачок…

Уже весело налил полстакана, поднес деду Сурику. Тот помедлил, словно чего-то вспоминая, потом перекрестился.

– Царство небесное рабу твоему, – еще раз перекрестился. – Хоть и вредный был, но такого ж людского стада… – медленно, словно процеживая, выпил, крякнул, пожаловался: – На сальце зубов не хватат…