– Ты меня за косы дергаешь, а у меня голова болит, – пояснила она таким голосом, словно собиралась заплакать, Сашке вдруг стало ее жалко и он сказал:

– Я больше не буду.

– Вот и хорошо, – обрадованно хлопнула в ладоши Катя. – Вот и помирились…

И взглянула на Вовку.

Тот уже доел варенье и облизывал ложечку.

– Еще?

– Не надо…

Он довольно откинулся на стуле, огляделся, спросил:

– А чего Сашка не доел?

– Я не хочу больше, – отозвался тот.

– А мне тепло стало, – признался Вовка и повернулся к Кате: – А родители скоро придут?

– Мама еще не скоро, а папа в командировке…

Катькин папа был снабженцем в райпо и в командировки ездил часто, поэтому Сашка его почти не помнил. Только блестящие сапоги и модный драповый (мать так говорила) пиджак и брюки-галифе.

Таким он его запомнил с того дня, когда их принимали в пионеры.

Катькину маму, тетю Валю, он видел несколько раз. Она была невысокой, красивой и, как ему казалось, очень доброй. Она работала заведующей каким-то служебным буфетом в городе, на другой стороне, рано уходила на работу и поздно приходила.

– Не болейте, мальчики, – вдруг просительно произнесла Беликова, и все трое удивленно посмотрели на нее.

– Ты чего, Надюха? – вдруг сорвавшимся голосом спросил Вовка. – Видишь, мы чаю с малиной напузырились, теперь не заболеем.

Но Надька все равно зашмыгала носом, и Катя стала ее успокаивать и даже вывела в другую комнату.

Надька жила с матерью, отец был художником и жил в Смоленске.

Раз в год, как правило в сентябре, он приезжал к ним, привозил Надьке подарки, гостил несколько дней и снова уезжал. Когда он приезжал, Надька с гордостью ходила с ним по улицам, а тетя Ксения стеснялась, потому что работала нянечкой в больнице и была не чета художнику (так говорили взрослые).

– Ладно, нам пора идти, – поднялся из-за стола Вовка. – В гостях меру знать надо.

– Попейте еще, – появилась из другой комнаты Катя, а следом за ней, промокая белым платочком под глазами, вышла Надя.

– Да мы же не лошади, – брякнул Вовка и тут же исправился: – Очень вкусно было…

– Саня… – Надя тронула Сашку за рукав. – Давай не будем ссориться… Никогда…

– А я… – Он хотел сказать, что это оттого, что она вредная, но посмотрел на нее и только добавил: – Ладно…

– Дай честное слово, что ты ее не будешь дергать за косы и бить сумкой, – вмешалась Катя.

– Да я…

– Дай ты им слово, – сказал Вовка, надевая пальто. – Чего тебе стоит…

– Нет. Слово должно быть твердое, как у взрослых, – неожиданно серьезно произнесла Катя. – И ты тоже, Вова, меня больше не задевай… Давай просто дружить…

– Ладно, будем просто дружить, – миролюбиво согласился тот.

– А ты, Саша?

– Будем дружить… – послушно кивнул он и стал торопливо зашнуровывать ботинки.

– Хорошо, мальчики… Хорошо, что вы не утонули, – со вздохом облегчения произнесла Надя.

Они торопливо прошли через двор, выскочили на улицу, и Вовка наконец выпалил с трудом удерживаемое:

– Ну и дура эта Беликова. Мало ты ее колотил…

– Теперь все, – вздохнул Сашка. – Слово дали… Дружить…

– Да ладно, подумаешь, слово…

– Нет… Раз дали, надо держать…

– Погоди вот, матка вечером тебе всыплет, и подраться захочется…

– Не всыплет, – огорчился Сашка и заторопился: – Я пошел, надо кур покормить, мамка просила…

– Я тоже уроки учить пойду…

Они махнули друг другу и неохотно разошлись…

Ледоход начался вечером в субботу.

Мужики с прибрежной и окрестных улиц, придя с работы, собрались на берегу, рассевшись на скамейках возле домов (хозяева и кто постарше), стоя кружком на пустыре (молодые парни) или пристроившись на перевернутых лодках недалеко от воды (владельцы этих самых лодок и заядлые рыбаки). Дымили, неторопливо обменивались мнениями, глядя на ноздреватый, уже отбитый от берегов, но еще неподвижный лед, и ожидали. Бабы тоже появлялись на берегу, но не праздно, а с какой-либо целью: то воды зачерпнуть, то что прополоскать, то мужу выговорить за пустяшное ротозейство.

Мелкотня шныряла тут же, с деревянными пистолетами и саблями гоняясь друг за другом, по очереди зашибая носы, пачкая одежку зеленой, начинающей вылезать травкой и получая нагоняй от отцов.

Пацаны же постарше кружили по берегу, но долго ждать уставали и возвращались на пустырь, где вяло, без обычного азарта, отбивали лапту. А сверстники Петьки Дадона пристраивались к вышедшим на берег старшеклассницам, наравне со взрослыми дымили папиросами и обсуждали предстоящее сезонное событие и скорое начало танцев в городском парке на большой стороне.

В мужских компаниях и на скамейках пришли к единому мнению: ежели сегодня не двинется, то ночь еще простоит, а уж наутро или на худой конец к полудню обязательно двинется. Кто-то уже слышал, а теперь пересказал, что вверху за Селезнями – чистая вода и только на Ястребках все застряло, затор вровень с берегами, а вода подпирает так, что лодки бы надо повыше перетащить: как начнет глыбами берег утюжить – их смахнет…

Предложение поддержали, гуртом скатились по глинистому берегу к лодкам, не разбираясь, где чья, играючи перекинули их выше, под самый обрез берега, куда вода на памяти никогда и не подымалась, и в общем гвалте чуть не пропустили начало ледохода. Хорошо, пацаны загалдели, сбежались с пустыря на берег, заслышав треск, и все мужики успели рассесться удобнее, курево достать и созерцать движение льдов, как и положено, – не суетно.

Сначала ноздреватое и отдающее синевой от пропитавшей воды ледяное полотно двинулось медленно, нехотя, уступая невидимому отсюда насилию, кое-где даже пытаясь сопротивляться, упираясь краями и со скрежетом наползая на берег, но напор становился все сильнее, сопротивление уже не задерживало набиравшее скорость движение. Глядя на перетираемые на берегу строптивые льдины, дымя «беломориной», Иван Жовнер и в этот ледоход вновь сравнил его с другими половодьями, которые пришлось видеть на иных реках. И даже с войной… Вот так было под Сталинградом, когда, как и этот ледоход, никакое сопротивление фашистов уже не могло сдержать победоносное наступление наших войск.

Вместе с этим вспоминались реки там, на чужбине, на берегах которых остались лежать его друзья-товарищи, кому не суждено было увидеть ледоходы на своих реках… Да и не только ледоходы…

Он всегда поминал Кирилла Евсеева, могилку которого сам подравнивал саперной лопаткой на берегу безымянной для него речушки, а внизу ползли чужие льдины последнего военного ледохода. И сержант Евсеев был последним в их разведвзводе, кто погиб на той войне, когда уже и погибать-то никто не должен был, но сопливый патриот-снайпер, воодушевленный фюрером, выскочил из своей детской и в упор выстрелил в улыбающегося Евсеева, не ожидавшего, что в таком чистеньком и уютном домике его может подстерегать смерть. Иван выбил тогда автомат из худых белых рук подростка, не сдержался, ударил наотмашь по большим испуганным глазам так, что тот растянулся вдоль стены и долго не мог очухаться, бросился перевязывать сержанта, но он только и успел, что взглянуть на Ивана и удивиться произошедшему…

И с этим непонимающим удивлением ушел из этого мира…

– Пацаны, чью-то лодку тащит!.. – разнесся над берегом мальчишеский крик.

И теперь даже подслеповатый дед Сурик разглядел, что затираемое льдинами темное пятно, продвигающееся вдоль берега, не нагромождение бревен, как он думал прежде («Вот бы эти бревнышки багорком да на бережок, за лето просохнут, хорошие дрова…»), а небольшая лодка.

– Видно, сорвало… Только не признаю, чья… – со свистом вдыхая воздух, произнес Петруха-рыбак и надрывно закашлялся.

– Достать надо бы, – произнес кто-то из мужиков. – Расстроится хозяин…

– Оно точно, – оглянулся Иван и спросил Сурика: – Дед, багор-то у тебя есть?

– А как жа… – Тот поднялся со скамеечки, пробежал, шустро переставляя худые ноги в больших валенках в свой двор, вернулся, с трудом удерживая на весу длинный неровный шест, на конец которого был надет ржавый железный крюк. – А как жа, у реки и без багра… А бревно пойдет как…