– Думаю, мне бы хотелось знать, где г-н Корвуд купил картину.

Фрэнк поднял брови и встал, собрал чашки и положил их в остатки завтрака Мортона.

– Ну, я пошёл – сказал он.

– И что намерен делать?

– Сгружу это все миссис Чар и буду читать свою Библию. Хочу поискать шутки. Вы заставили меня задуматься над этим.

– Хорошо, иди.

Фрэнк дошёл до конца комнаты, поставил поднос в кухонный лифт и произнёс из полумрака:

– Подумайте вот над чем, меня нельзя понять мирскими умозаключениями. Я праведник благодаря Откровениям Иоанна Богослова.

– Хорошо, когда у тебя слуга праведник.

Фрэнк спустился вниз, и дверь с шумом захлопнулась за ним. Мортон не хотел лишать человека его религии, если ему так искренне комфортно, но Фрэнк нравился ему больше, когда он делал всё, как в комическом выходе слуги из мюзик-холла. После тридцати одного года в британской армии Фрэнк был совершенным денщиком, лгуном, воришкой и эстрадным артистом. Он умел готовить, гнуть свою линию, спорить с кредиторами, делать замечание по этикету и пародировать всех офицеров, которым он когда-либо служил. Мортон был уверен, что он и его пародирует, или, по – крайней мере, делал это, пока в нем не проявилось кальвинистское неприятие юмора. Фрэнка нужно было выводить из приступов подавленного настроения, подумал Мортон; нужно, чтобы его захватил новый интерес.

Что ж, может, устаревшее письмо от Кэтрин Джонсон, как раз могло бы это сделать.

Он поднялся наверх в комнату, которая служила ему и как спальня, и как кабинет, заваленный теперь реликвиями жизни после тюрьмы. Он отшвырнул поношенные сапоги, в которых он топал из Трансильвании, соломенный чемодан, который был всем тем, что он мог себе позволить в Клуже.[10] Отодвинув брезентовую куртку, которую он носил, будучи палубным матросом на пароходе на Дунае, сел за пыльный письменный стол.

Его мучило то, что от неё не было письма. Может, она не знала, что он выбрался. Может быть, она думала, что он мёртв; она жила в мире проституток и нищеты, редко читала газеты, никого не знала. Он вздохнул. Во время поездки они переписывались; даже в тюрьме он писал ей, в последние недели почти каждый день. До ареста письма от неё доходили до него; потом он ничего не получал, не ожидал получить, но, когда они проезжали по пути назад через Париж, он отправил ей телеграмму. Думал – скорее, надеялся – что найдёт записку, в которой она просит навестить ее. Возможно, телеграмма до неё не дошла. Возможно.

Он попытался написать ей письмо, что он живой, что он в Лондоне, колеблясь, написал сначала: «Моя возлюбленная Таис», затем довольствовался – «Моя дорогая миссис Мельбур». Остановившись, наконец, на «Дорогая миссис Мельбур», на целой странице написал о том, что не получал от неё писем в тюрьме, о том, что, когда был в бегах, не получал вообще почты, обо всём этом. После всё вычеркнул, и просто написал: «Я бы хотел тебя увидеть. Можно я приду?» Он отправил недовольного Фрэнка найти курьера на Рассел Сквер, чтобы тот доставил это на телеграф с оплаченным ответом.

Мортон сидел, положив голову на руку, опираясь локтем на стол, уставившись сквозь немытое окно на тыльную сторону дома в сорока ярдах[11] от него. Он снова глубоко вздохнул. От радостного настроения раннего утра ничего не осталось; а мучали: молчание Дианы Мельбур, тайна женщины, которая спрятала письмо на картине, раздражение на Олбани, который его нашёл. Он решил написать ему: «Должен поблагодарить вас за пересылку мне конверта, который, как вы говорите, нашли сзади на миниатюре Грейгарс. Могу ли я зайти к вам, чтобы обсудить вкратце эту тему?». Он полагал, что г-н Корвуд согласится, поскольку он был почти уверен, что г-н Корвуд – такой тип претенциозной задницы, который бы выкинул письмо в камин, если бы не узнал, что оно адресовано хорошо известному автору.

Вопрос вот в чём – почему Мортон вообще хочет обсудить эту тему с ним? Как это часто с ним случалось, его собственные мотивы, похоже, основывались на некоем чувстве вины за что-то не сделанное. Его мрачное настроение усиливалось. Единственным, известным ему противоядием, была работа. Надо начать работать; надо попытаться восстановить роман, который он не смог вывезти из Центральной Европы. Он сделал его набросок в общих чертах, перед тем как покинул Лондон шесть месяцев назад, который должен лежать в ящике его письменного стола.

Мортон выдвинул ящик. Он был пустой. Он уже было собрался позвать Фрэнка, когда обнаружил того стоящим в дверях. Мортон спросил:

– Ты прибирался у меня на столе?

– Маловероятно. Вы знаете, некого мужчину с рыжими усами и в чёрном котелке?

– Ты нашёл посыльного?

– Конечно же.

– У меня кое-что из стола пропало.

– Времени, что я был дома, было недостаточно, чтобы стянуть это. Вы же знаете чёрный котелок и рыжие усы или нет?

Мортон посмотрел в других ящиках.

– Надеюсь, что нет. А в чем дело?

Вон кто-то смотрит на нас из окна дома позади нашего.

– Полагаю, живёт там.

– Служанка двумя этажами выше сказала, что дом тот пустой и сдаётся внаём. Когда я возвращался после поисков курьера, то видел, как он там прятался. Посмотрите сами.

Они оба прошли по коридору к фасаду здания и вошли в маленькую спальню на том этаже, которую он никогда не использовал. Стоя бок о бок, они выглянули вниз на улицу.

– Исчез, – сказал Фрэнк, – я так и знал, подозрительно – фыркнул под конец.

– И что в нем подозрительного?

– У него был странный, чудаковатый вид.

– Наверное, то же самое он мог бы сказать и о тебе.

Мортон вернулся к столу. Фрэнк последовал за ним.

– Ну, раз уж я так далеко забрался, то мог бы забрать вашу одежду. Заметив ничего не выражающий взгляд Мортона, он добавил, – чтобы ее проветрить. Шесть месяцев в платяном шкафу. Позволите?

– Поторопись, я работаю – ответил Мортон, и снова начал рыться в ящиках, которые уже просмотрел.

– Может, он и дурачил меня.

Фрэнк нагрузил себя шерстяными костюмами. И, уже выходя, сказал:

– Этот тип – плохой актёр, уж поверьте мне. Они знают, что вы вернулись, полковник.

– Кто, они?

– Ваши враги.

Мортон надел старую рубашку и откровенно мешковатые вельветовые брюки, запихнул ступни в кожаные тапочки, и поднялся на один пролёт выше на мансарду. Может, там оставил набросок? Необработанное дерево пахло так же, как и шесть месяцев назад – пылью, сухостью, смолой. Его хитрые приспособления для упражнений, похоже, тоже выглядели по-прежнему, как и гири. Полицейские кольты, закрытые в оружейные ящички, были спрятаны под массивным гребным тренажёром. Однако, старого кольта морской модели, который был с ним со времён Гражданской войны, на месте не оказалось; как и его романа, и дерринджера[12] Ремингтон, которые не вернулись из Трансильвании. Черновика тоже не было видно. Мортон поднял стофунтовую гирю и понял, что ослаб в тюрьме. Сев в гребной тренажёр, он посмотрел вверх на застеклённую крышу, чтобы убедиться, что никто не пытался проникнуть через неё. Закончив проверку своей территории, как собака, описывающая углы, вернулся вниз.

Потом он снова сел, пытаясь собраться и вспомнить, слово за словом, тот роман, который румыны сочли слишком опасным, чтобы вернуть его.

Черновика нигде в доме не было. И все-таки роман в основном сохранился у него в памяти, это всё ещё был его роман, если уж он так торопился перенести его на бумагу. Он уже встречался с этим феноменом раньше, когда он потерял страницу или две какой-то вещи и был вынужден заново переписывать их, а когда он потом нашёл оригинал и сравнил их, то обнаружил, что второй вариант почти в точности воспроизводил первый. Процесс написания – это было сосредоточение, концентрация мысли и размышлений и то, что требовало усилий, оставалось у него в голове. Теперь вытаскивание этого оттуда, изложение его на бумаге стёрло всё остальное – Таис Мельбур, миниатюру Грейгарс, некого, кто, возможно, следил за ними из дома позади. Хотя эта идея Фрэнка была несколько надумана, она всё равно была оскорбительна: ему очень не нравилось, когда за ним следят. Его раздражало даже то, что кто-то читает через его плечо.