Не думаю, что мы с вами еще когда-нибудь увидимся. Поэтому не пишу «До свидания». Правильнее будет сказать: «Прощайте». И простите за то, что вам пришлось это прочитать.

Джек.

Ах да. Еще одно. Пожалуйста, передайте Лэрке, что я...

Привет, Элизабет.

Хочу сразу сказать спасибо за твои письма и подарок на рождество. Плейер мне очень пригодился – наконец-то я снова смог слушать мою любимую музыку! Извини, что не всегда тебе отвечал. Надеюсь, ты на меня не обижаешься. Я тут постараюсь вспомнить все твои вопросы из последних трех писем. Теперь мне есть, что написать в ответ, потому что у меня появились кое-какие новости.

Одна из них очень хорошая! Мне сказали, что в следующем месяце рассмотрят вопрос о моем переводе в открытое отделение. Не то, что мне не нравится в «Стевнфорте». Я уже писал, что учителя и педагоги тут очень хорошие, во многом напоминают тебя. И еще здесь классные автомастерская и спортзал. Особенно в мастерской я многому научился. Думаю, что теперь запросто мог бы подрабатывать помощником механика. Но все равно, во многом тут – как в тюрьме. Везде решетки, строгий распорядок дня, и звонить я могу только по определенным часам, пятнадцать минут в день. Хотя кроме мамы мне звонить и некому... Или было некому до последнего времени.

Блин, я смотрю у меня путаница какая-то получается. Ладно, попробую сначала и все по порядку. Так вот. Насчет новостей. В школе у меня все хорошо, хотя тут только два предмета – датский и математика. С поведением тоже все нормально. Я даже заработал кучу дополнительных бонусов, потому что помогал персоналу со всякими делами – в столовке там или убирать территорию. Вот они и решили пересмотреть условия моего размещения. На самом деле, это могло бы случиться и раньше, если бы не один случай, о котором мне даже стыдно тебе писать. Вот только теперь собрался с силами.

У нас свободное время было. Я сидел в общей комнате, никого не трогал. Там радио играло, как обычно какую-то попсу. Ну и тут один парень, Али, взял и переключил на классический канал. Нет, он, на самом деле, только рэп слушает. Просто пацаны тут видели, как я «Играй за жизнь» смотрел, каждый выпуск, когда конкурс по телеку показывали. Ну и дразнили меня Моцартом, хотя, какой, блин, из меня Моцарт?! Я же за всей этой бодягой из-за Лэрке следил. Да ты сама знаешь, она конкурс выиграла и теперь типа звезда. Ребята знали про нее – пришлось им рассказать про мою «кэрсте», чтобы они на гандбол или еще какую фигню не переключали. Даже болели мы за Лэрке всем отделением и победу праздновали вместе. Короче, тут, в «Форте», пацаны нормальные, хотя большинство и торчки.

Ну, так вот, врубает этот Али «Радио Классика» - так, для прикола, типа Моцарта порадовать. То есть меня. А там джаз, понимаешь? Якоб факинг Андерсков. Я говорю Али, выключи, мол. А тот ржет только, не догоняет нефига. Встал я тогда, подошел к радио, сам вырубил. Так этот придурок жмет на кнопку опять и гы-гы-гы. Смешно ему, видите ли, что меня от джаза клинит. В общем, расхерачил я радио и мебель еще кое-какую поломал. Али-то заткнулся, но меня сразу заперли, а потом в кабинет. Разибраться, как и чего. Ну, я про Себастиана объяснил. Что у него любовь была к перкуссии, струнным и фортепиано. А к чему у него еще любовь, они и так уже знали из моего личного дела, да из бесед.

Короче, они сказали, что я, конечно, виноват, но что вроде как это у меня какой-то синдром, не помню, как называется. И еще сказали, что это хорошо, что я им про джаз рассказал. Это, мол, большой прогресс, что я про такие вещи стал рассказывать. И за радио даже не ругали. Потому что типа лучше я его раздолбал, чем если бы Али в морду вмазал. Типа я могу свой гнев контролировать.

Не знаю, насчет гнева. Может, если бы Али-то не отскочил, то и ему бы досталось. Он меня побаивается с тех пор. Но вот что мне стало проще рассказывать о том, что случилось – это правда. Не думаю, что я кому угодно мог бы это доверить, но тем взрослым, которые со мной работают, - могу. И тебе, конечно. И Лэрке, может быть...

Так вот, если меня все-таки переведут отсюда, то придется переезжать. В «Форте» нету открытого отделения. Хорошо, если бы недалеко. У ма сейчас хорошая работа в Копенгагене. Она там теперь живет из-за меня – чтобы удобнее было навещать. Познакомилась быстро с местными русскими и устроилась в магазин, сумками торгует. Помогли ей, короче. Но если меня снова на Ютландию переведут, то, боюсь, она все бросит и за мной поедет. Да, ты как раз спрашивала в одном из писем, удалось ли моей маме получить постоянный вид на жительство. Так вот, с этим теперь все в порядке. Я уже писал, что одна из бывших коллег Себастиана взялась за дело ма – бесплатно. Ну, вроде как фирма решила, что они тоже в ответе за то, что с нами случилось, и обязаны помочь. Ведь на суде что выплыло? Что мамин юрист Севе информацию про маму и меня слил, хотя Сева вообще корпоративным правом занимался. Это они, называется, за ланчем поболтали. Так что Себастиан мать с самого начала из-за меня стал обхаживать - фотку мою паспортную в ее деле увидел. Дело-то, конечно, ему приятель не показывал, это Сева уже сам подсуетился. Но хмыря, что тогда мамино дело вел, уволили все равно нафиг. Разве что лицензии, как Севу, не лишили. А зря.

Я вот опять перескочил и забыл уже, с чего начал, так что уж расскажу сразу про суд. То есть, ты наверняка знаешь, что Себастиану шесть лет дали, ты ведь писала, что следишь за новостями. Только я, в общем, не про тот суд хотел сказать. В газетах-то точно не объясняли из-за чего заседания несколько раз откладывались. А подонок заразился от наркоманского шприца. Жаль, что не ВИЧ, гепатитом только. Но прихватило его все равно в полный рост. Ма сказала, что он теперь всю жизнь будет мучиться, что здоровье гад потерял.

Ты вот меня спрашивала, сожалею ли я о том, что сделал. Раскаиваюсь ли. Я долго думал, как на это ответить. Сожалею? Да. Мог ли я тогда поступить иначе? Нет. Понимаешь, я той осенью был, как беговая лошадь – пистолет выстрелил, и я вижу только трек прямо перед собой, потому что на глаза шоры надеты. Нету других путей – ни вправо, ни влево. И надо просто бежать – бежать, пока не победишь, или не лопнет сердце. Теперь-то я знаю, что возможности были. Ты вот и сама писала – почему я ничего не сказал тебе раньше? А я не видел тебя. Ты просто была одна из них. Взрослых-которые-все-равно-мне-не поверят-и-которым-плевать.

А теперь... Раны на шкуре у Себастиана зажили, только шрамы остались. А у меня они никогда не заживут. Когда я ему спину резал, я себя резал. Теперь я это знаю. Но объясняю, наверное, непонятно. Иногда мне кажется, что все будет хорошо. Что я выйду отсюда, доживу в детдоме последнюю пару лет и стану свободным. Смогу жить, как захочу. И никто не будет мне указывать, брить мне волосы на башке или отращивать, чтобы скрыть татуировку.

Но иногда, особенно ночами, когда лежу без сна, и мне кажется, что кто-то ходит этажом выше, или что около моей двери останавливаются шаги... Тогда я думаю, что все это сон. Что я навсегда остался там, в башне. Свернутый, как лента в старой кассете. Готовый проигрывать свой ужас и свою боль снова и снова, когда кто-то нажимает на кнопку. Тогда я жалею, что все-таки не спалил Стеклянный Замок – и себя вместе с ним.

А потом приходит утро. Я встаю вместе со всеми, одеваюсь, умываюсь, за нами приходит учитель и ведет нас на занятия. Я жду звонка от Лэрке. Недавно получил от нее письмо. Даже не письмо – открытку. Там она написала свой телефон и новый адрес – теперь она живет в школе-интернате с музыкальным уклоном. Часть тех денег, что она выиграла на конкурсе, пошла в уплату за обучение. Еще в конверте лежал диск. Мне разрешили его прослушать. Там была песня. Только один трек. Вот этот:

Ты лгал мне, чтобы защитить?

Терпел мои несносные выходки?

Далеко от меня

ты почувствовал мой страх,

когда все огни умерли,