– Отчего же. Только…
Комкор неопределенно пошевелил пальцами, но помощник понял.
– Само собой. Если откажется подвергнуться обыску – не пущу.
Но посетительница не отказалась. Пока брюнет в соседнем помещении медленно и обстоятельно ее обшаривал, она стояла без движения, с отсутствующим выражением лица. Когда ей сказали: «Можете войти», – так же бесстрастно вошла.
Орденоносец встретил ее с чрезвычайной вежливостью – наклонил голову, щелкнул каблуками.
– Елизавета Анатольевна, какими судьбами?
Мона внимательно его разглядывала, словно к чему-то прислушивалась.
– Чем могу? – спросил он. – Вы ведь знаете, я лицо официальное, один из руководителей советской делегации, а вы, я полагаю, белоэмигрантка.
Есть настороженность, есть любопытство, определила Мона, явственно слыша звук флейты. И что-то еще. Радостное волнение. Ему приятно меня видеть. Но это не мужской интерес, нет. Скорее торжество.
– Здравствуйте, Аркадий Сергеевич, я только хотела узнать, где сейчас Алексей Парисович Романов. Мне известно лишь, что тогда, осенью девятнадцатого, он перебежал к красным. Быть может, вы его встречали?
– Романов служит в ГПУ. Вы ведь знаете, что это такое? Мы иногда видимся по служебной необходимости. А по какой причине, позвольте спросить, вас интересует товарищ Романов?
Глаза Скукина горели веселыми огоньками. Наслаждается ситуацией, поняла Мона. Почему?
– Вы знаете причину, – тихо ответила она.
– Если это то, о чем я думаю, то Романов здесь ни при чем. – Теперь Скукин еще и улыбнулся. – Хотите, расскажу, как всё произошло? Да вы садитесь.
Он галантным жестом показал на кресла перед письменным столом. Оба сели: Мона с прямой спиной, со сложенными на коленях руками, Скукин – привольно, нога на ногу.
Она выжидательно на него смотрела.
– Ко мне в штаб явился начальник контрразведки Романов. С неприятнейшей новостью и интереснейшим предложением. Новость заключалась в том, что меня ждут арест, трибунал и несомненно расстрел. У капитана только что состоялся разговор с вашим супругом, и Романов, будучи человеком умным, сделал из беседы соответствующие выводы. Господин Фандорин намекнул ему, что моя песенка спета, а дальнейшее Романов вычислил сам. К тому времени он ведь уже был участником моего… проекта, – неопределенно помахал пальцами Скукин. – Назовем это так. И вот, в связи с изменившимися обстоятельствами, Романов предложил мне закрыть мой проект и присоединиться к его проекту.
– Я не понимаю, – сказала Мона. – О каких проектах вы говорите?
– Неважно. Романов заявил: «Белое дело висит на волоске, и ты можешь этот волосок обрезать. Не дай Фандорину попасть к батьке Махно – и наши примут тебя как героя и спасителя революции». Я, разумеется, согласился. Какой у меня был выбор? Счет шел буквально на минуты, но я успел. – Скукин покачал головой, сам собой восхищаясь. – Романов всего лишь хотел, чтобы я арестовал вашего мужа и два-три дня подержал его под арестом. За это время Махно подобрался бы к самой Ставке, и главкому пришлось бы снять войска с фронта. Но, учитывая феноменальные таланты вашего супруга, я решил проблему радикальным образом. Что, если бы он не дал себя арестовать? Или сбежал бы? Ну уж нет. Я с почетом проводил господина Фандорина в дорогу, усадил в превосходный экипаж и отправил прямиком на небо. Строго говоря, Эраст Петрович туда этапировал себя сам, собственной рукой.
Он сделал жест, будто дергает какой-то рычаг, и засмеялся.
– Был герой – и нету. Ничего не осталось, совсем. Пять пудов динамита – это вам не шутки.
В тот день на железной дороге был какой-то взрыв, вспомнила Мона. Газеты писали про очередную неудачную диверсию красных, про то, что опять контузило детей из приюта, но, по счастливой случайности, никто серьезно не пострадал.
По счастливой случайности…
Она зажмурилась, но не более чем на мгновение. Скукин снова заговорил, и Мона заставила себя слушать.
– После удачно проведенной акции я благоразумно исчез из Харькова. И неделю спустя был уже в Москве. Этот орден Красного знамени получен лично от председателя Реввоенсовета. Советская власть ценит заслуги, а новой России нужны четкие люди с диалектическим мышлением. Видите три ромба? – Скукин тронул нашивку на рукаве. – Комкор. Это как раньше генерал-лейтенант. Я всегда знал, что буду генералом, и харьковский инцидент стал моим Тулоном.
Вот почему он так доволен, поняла Мона. Вновь наслаждается главным триумфом своей жизни.
– Это к нашей давней дискуссии о самце-лидере, – подмигнул Скукин.
Оказывается, у его откровенности имелась еще одна причина. Эраст говорил: сяожэни, «мелкие люди», очень памятливы на обиды.
– Если будете рыдать или осыпать меня проклятьями, то не очень громко, пожалуйста. Это приличная гостиница, – продолжал глумиться триумфатор. – Или мы будем смотреть фильму «Страшная месть азиатской вдовы»?
– Что я, одинокая слабая женщина, могу вам сделать? Мне нужно думать о ребенке, – тихо произнесла Мона. – К тому же ваш помощник так тщательно меня обыскал.
– Он, кстати, тоже был знаком с вашим супругом. Правда, шапочно. Эй, Ревазов!
Должно быть, помощник стоял прямо у двери – она сразу открылась.
– Проводите госпожу Фандорину. Мне нужно поработать с бумагами.
Ничего больше не сказав Скукину, но задержавшись взглядом на хмуром лице порученца, Мона медленно покинула номер.
Таким же сомнамбулическим шагом она вышла на залитую солнцем эспланаду. Оглянулась на окна. Из одного, распахнутого, доносился чистый звук флейты. Комкор Скукин предавался сладостным воспоминаниям.
Мона отошла чуть дальше, села на скамейку, где дожидался Маса.
– Вы были правы, а я ошибалась. Это не Романов. Это Скукин, – сказала она, глядя на горы за озером. – Угловое окно бельэтажа.
Японец молча кивнул, надел канотье, поднялся.
– …Погодите. Там еще второй. Длинный, черноволосый. Он тоже имел к этому какое-то отношение. Я точно не знаю, но когда я посмотрела ему в глаза – будто ногтем по стеклу.
– Я подумаю насчет второго, – наклонил голову Маса. – Идите на станцию, госпожа. Видите, над горой тучи? Скоро пойдет дождь. Вы промокнете.
– Посижу здесь. Что-то совсем нет сил, – ответила она, мысленно повторяя одну и ту же фразу. Ничего не осталось, совсем. Ничего не осталось, совсем.
Комкор довел до финала гайдновскую «Серенаду» и стал играть баховскую «Шутку», еще лучше соответствовавшую его отличному настроению. Подошел к открытому окну, залюбовался, как на кончике инструмента попрыгивает солнечный зайчик.
По скрипу понял, что сзади приблизился и терпеливо ждет Ревазов. Оторвал губы от мундштука, не оборачиваясь спросил:
– Что?
Помощник встал рядом и стал смотреть вдаль. Ему, кавказскому человеку, нравились горы.
– Я бы не стал пренебрегать этой женщиной. Мне не понравился ее взгляд. Вы сами всегда говорите: береженого бог бережет. У ГПУ в Швейцарии неплохая агентурная сеть. Найдут и сделают что надо.
– Так я и собирался поступить. Эта встреча доставила мне удовольствие, а за удовольствия нужно платить. Распорядитесь.
Скукин прикрыл веки, готовясь играть дальше. Но сбоку раздался какой-то непонятный звук, и комкор скосил глаза.
Это всхрипнул Ревазов. Он схватился рукой за горло, выдернул маленькую иголку, изумленно на нее уставился, показал пальцем куда-то вниз, но ничего не сказал, а повалился грудью на подоконник.
Механически проследив за указующим перстом, Скукин увидел под окном, на набережной, узкоглазого господина в клетчатом костюме. Узнал, тихонько вскрикнул.
Азиат держал у рта трубку, так что они со Скукиным были похожи на дуэт флейтистов.
Что-то укололо комкору переносицу. Глаза скосились один к другому и возмущенно вытаращились на невесть откуда взявшуюся иголку.
Внизу, на эспланаде, Маса приподнял канотье и поклонился. Дожидаться, когда умирающий рухнет, он не стал. Скукин еще качался на каблуках, еще разевал рот, а японец уже шел прочь, глядя на озеро.
