Мона села перед кабинетом со стеклянной стеной и, когда туда вошла высокая, строгая дама, последовала за ней не сразу. Перед разговором следовало определить, что за Макарова такая.

На то у Моны имелся Метод. Всякий раз перед тем, как делать портрет, она подолгу смотрела на человека, чтобы почувствовать его суть, внутреннюю вибрацию, – стать им. Ключ тут очень простой: нужно искренне полюбить объект, а для этого требуется залезть в его кожу, увидеть мир его глазами. Только когда это удавалось, портрет получался живым. Лучше всего, разумеется, пощупать пальцами лицо, но в случае госпожи Макаровой это, увы, было невозможно, поэтому пришлось сконцентрироваться на наблюдении.

Директриса сидела за столом и занималась своими делами, не подозревая, что к ней под кожу прокрался оккупант. А Мона действительно будто переместилась в чужое тело. Ощутила тяжесть бюста, какого никогда не имела, тугое давление лифа, грубые квадратные башмаки жали, пенсне сползало с носа. Не выспалась, ноет правый бок, я слегка мну его рукой… Горькие складки у рта – я одинока. У меня нет ничего кроме работы, но это очень важная и нужная работа. Я очень важная персона. Меня не любят, я знаю это, зато уважают. И не нужна мне ваша любовь! Зачем мне она? Но не уважать меня вы не смеете!

…Пожалуй, ясно.

Встала, постучалась.

– Войдите.

Вошла.

Говорила Мона с начальницей так, чтобы вызвать у столь непростой особы естественную симпатию: сдержанно, с достоинством, по делу и, упаси боже, безо всякой эмоциональности.

Сказала, что по профессии художница и может давать детям уроки рисования и ваяния – для сирот это очень полезно, она читала в педагогическом журнале. Жалованья ей не нужно, поскольку от мужа остались средства.

– Вы в трауре. Вдова? – спросила Макарова, пока еще настороженная.

Мона печально вздохнула и не ответила, как бы не желая отягощать без того нелегкое бремя приютской начальницы своей печальной историей. Макаровой это понравилось. Отчасти Мона все еще была ею и даже словно бы видела себя чужими глазами: скромная, милая женщина с твердым, но не склочным характером, на такую можно положиться.

– Я бы вас взяла, даже несмотря на отсутствие опыта, художественные уроки нам очень не помешали бы, но ведь вы, кажется, в положении? – приязненно улыбнулась Макарова, и это был успех, потому что улыбалась директриса явно нечасто.

– Я слышала, что ваша погибшая сотрудница баронесса Ланде тоже была беременна, – спокойно, без надрыва сказала Мона. – Я только на пятом месяце и чувствую себя хорошо. Думаю, три или четыре урока в неделю меня не утомят.

Во взгляде начальницы прочиталось: «Она похожа на меня. Наконец будет с кем поговорить». Но вслух Макарова произнесла другое:

– Видите ли, у меня нет полномочий брать новых преподавателей. Я назначена временно.

– Возьмите и меня временно. К тому же вас непременно утвердят.

– Откуда вы знаете?

– Я художница. Я читаю людей и даже немножко умею видеть будущее. – Мона сделала вид, что колеблется – говорить или нет, но все же сказала: –…И еще. Простите за бесцеремонность, но я по натуре человек откровенный. Не казните себя. Вы не виноваты.

Та вздрогнула:

– В чем?

– В том, что были в скверных отношениях с прежней директрисой, а она погибла.

– Откуда… Откуда вы знаете о наших отношениях? – построжела Макарова. – Вам уже кто-то рассказал?

– Нет, но это нетрудно вычислить. Вас не было на церемонии, где главнокомандующему представляли лучших сотрудниц. Стало быть, покойная Некритова вас недолюбливала.

– Но этим она спасла мне жизнь! Если бы я оказалась в зале… – Макарова передернулась. – Некритовой оторвало голову. А Машу Ланде взрывной волной отшвырнуло на стеклянный шкаф, всё тело было в осколках… Ужасно!

Мона сочувственно молчала.

– И ведь никто не знал, зачем к половине восьмого нужно быть в актовом зале, – взволнованно продолжала Макарова. – Директриса ничего никому не сказала, она любила делать сюрпризы. Ни воспитательницы, ни дети понятия не имели, что прибудет сам главнокомандующий.

– Никто кроме Некритовой не знал? Ни одна душа? – огорчилась Мона. Она так надеялась, что выйдет на какой-нибудь след и вернется к Эрасту с добычей!

– Мы догадывались, что готовится какое-то событие. В шесть часов прибыл казачий офицер с солдатами, такой высокий, строгий, с повязкой на глазу… Я видела, как он осмотрел зал, поставил перед дверью двух часовых, чтоб никого не пускали. Но никому и в голову не пришло, что сейчас прибудет сам главнокомандующий. Говорю вам, знала только сама Лидия Христофоровна, упокой Боже ее душу… – Макарова перекрестилась.

– А вы разглядели часовых?

Начальница удивилась.

– Да. Один такой чубатый, другой с рыжими усами. Почему вы спросили?

Мона прижала ладонь к груди, скривила лицо.

– Что-то меня вдруг замутило. Простите. Кажется, я сглазила, что хорошо себя чувствую…

Оставаться здесь больше было незачем. Всё, что требовалось, она уже выяснила.

Через день Мона встретила благородного мужа, который вернулся из Таганрога ни с чем, хоть и назвал это «сокращением числа версий». В окружении его высокопревосходительства подробное расписание визита было известно только старшему адъютанту полковнику Шредеру. Тот клялся, что ни одной живой душе о времени посещения приюта не сообщал, и Фандорин считал, что словам офицера можно верить: человек серьезный, ответственный.

– Шпион или б-болтун здесь, в Харькове, – озабоченно сказал Эраст Петрович. – Я подозревал контрразведку, но первоначальная версия не подтвердилась… Капитан Романов с тех пор не наведывался?

– Нет. Масу со вчерашнего утра я тоже не видела.

Про поход в приют муж даже не спросил, только про самочувствие. Это было немножко обидно.

И когда он – не столько ей, сколько самому себе – объявил: «Пожалуй, начну со штаба Добровольческой армии», Мона невинно заметила:

– А я на твоем месте все же начала бы с контрразведки.

– П-почему?

Тут-то она ему и рассказала про одноглазого офицера, осматривавшего актовый зал незадолго до взрыва и поставившего там двух часовых.

Самым лучшим комплиментом было то, что Эраст ее не похвалил, не восхитился, а сразу вцепился в новость зубами, словно волк в добычу. И стал советоваться.

– Прекра-асно, – протянул он, плотоядно улыбнувшись. – Как мы узнаем, кто именно стоял в карауле? Поручить это полковнику Козловскому? Кстати странно, что никто из его людей не встретил меня на вокзале. Пришлось брать извозчика, хоть я отбил из Таганрога телеграмму…

– Может быть, рано говорить полковнику? – мягко подвела его Мона к уже придуманному решению. Ей очень нравилось быть Василисой Премудрой при Иване-царевиче. – Вот если бы как-нибудь собрать в одном месте весь личный состав… как это у них называется – конвойной полусотни? – (На самом деле она уже выяснила, что охраной начальства в контрразведке ведает именно конвойная полусотня и находится она в подчинении у войскового старшины Черепова, того самого одноглазого офицера.) – Чубы, наверное, не у одного казака, рыжеусый, я полагаю, тоже не один, но я привезла бы госпожу Макарову, она незаметно посмотрела бы, допустим, из окна и указала бы на тех, кто нам нужен.

Казаки конвоя

И опять Фандорин не сказал «какая ты у меня умница!» или еще что-нибудь покровительственное, а просто энергично потер руки.

– Отлично! Едем в контрразведку. Поговорим с Козловским и решим на месте, посвящать полковника в план действий или же лучше просто попросить его под каким-нибудь предлогом созвать конвойных. Если ты решишь, что не стоит, – подай мне какой-нибудь сигнал. Скажем, почеши б-бровь.

Мона изо всех сил старалась, чтобы губы не расползлись в счастливой улыбке. Он стал говорить про нее и себя во множественном лице: «поговорим», «решим»! Он полагается на ее мнение! Они работают вместе! Для беременности это гораздо полезнее, чем лежать в постели с поднятыми вверх ногами.