– Кто это – Челкаш? – насторожился полковник.

– Персонаж Максима Горького.

– А, слышал. Сволочь. Пахнет от меня не вином – коньяком. Потому что я полночи пил коньяк с Владимиром Зеноновичем и его адъютантом, как его, Макольцевым. Хоть я гвардеец и с предметом знаком, но столько, сколько они, пить не могу. Устал. Стал проситься баиньки. И тут появляется полковник Скукин. Говорит: «Добрыню» подорвали. Генерал в крик. Орет мне: «Паршиво работаете, контрразведка! Красные подпольщики совсем обнаглели, а вам бы только коньяк хлестать!» Каково, а? Сам чуть не насильно вливает, и еще попрекает! Скукин, собака, тоже давай ябедничать. Чистоплюйничаете, говорит. Каленым железом жечь надо, облавы устраивать, показательно вешать, из подозреваемых выколачивать признание любыми средствами, хоть иглами под ногти. И командующий туда же: «Мне все равно, какими средствами действует контрразведка, я требую результата». Ну, я вспылил. Говорю: «Вы, ваше превосходительство, меня моей службе не учите, я в ней понимаю больше вашего. Контрразведчик не мясник, а хирург. Грязными руками и топором не работает». Он мне: «Если хирург плохо оперирует, его гонят в шею!» В общем, поговорили… – Князь вздохнул. – Плохо, что Владимир Зенонович прав. Если мы эту операцию провалим, нас надо гнать. – Потопал сапогами. – Всё, я готов. Едем.

На месте предполагаемого крушения, на двенадцатой версте железной дороги, стоял невредимый бронепоезд. Паровоз сердито попыхивал, у полотна собралась толпа военных. Князь решительно вклинился в нее, через пять минут вынырнул обратно довольный.

– Не всё так ужасно. Взрыв произошел прежде нужного, а состав шел на малой скорости и успел затормозить. Еще двадцать метров – скатился бы под откос, но повезло.

Алексей тоже времени не терял и успел сам разобраться, что к чему. Криворукие диверсанты то ли перенервничали, то ли плохо знали свое дело: лишь попусту разворотили рельсы. Ремонтная бригада восстановит движение за два часа, и грозный бронепоезд понесется в сторону фронта. Красное контрнаступление обречено…

– Кретины, – пробормотал Романов словечко, в последнее время слетавшее с его губ часто. – Всё не слава богу…

А князь сообщил новость совсем поганую:

– Нам повезло и с другим. Через четверть часа после взрыва в версте отсюда казачий патруль остановил двух мастеровых – просто для проверки документов. Один кинулся бежать. Станичники его зарубили. Под тужуркой обнаружили моток бикфордова шнура. Видно, прихватил с запасом, а излишек пожалел выкидывать. Второго взяли живьем. Потолкуем с клиентом?

Романов кивнул. Господи, они еще и попались. С бикфордовым, мать его, шнуром на пузе!

Арестованный стоял в сторонке, меж двух конвоиров. Немолодой, с землистым лицом, наискось рассеченным нагайкой.

– Я добрый, ты злой, – шепнул полковник и крикнул. – Этого ко мне в автомобиль!

Посадили между собой, на заднее сиденье. Козловский сразу приступил к обработке.

– Я начальник Особого отдела, а значит, в людях разбираюсь. Вижу, что главным был тот, который убегал, а ты даже не сопротивлялся. Так что не вешай нос, дядя. Погоди прощаться с жизнью. Бронепоезд цел, никто не убит, не ранен. По законам военного времени тебе, конечно, все равно положена петля, но я не люблю лишних смертей. Я – Козловский. Ты, верно, обо мне слышал? – Не дождавшись ответа, продолжил: – И так много народу гибнет, а ведь все свои, русские. Поэтому тех, кто нам не лютый враг, я казнить не даю. Особенно если у человека семья, дети.

Задержанный смотрел прямо перед собой широко расставленными светлыми глазами не мигая. Алексей хорошо знал этот русский тип, тверже камня. Был у него в оперативной группе такой же точно унтер, погиб в шестнадцатом.

– Молчишь, сука?! – взорвался Романов, как следовало по немудрящему сценарию. – Что вы перед ним бисер мечете, господин полковник? Отдать его Черепову, пусть гаду кишки на кулак намотает!

– Спокойно, капитан. Так сразу и Черепову. Дайте сначала поговорить с человеком.

Войсковой старшина Черепов, по приказу штаба армии недавно назначенный заместителем начальника (Романов числился всего лишь помощником), был кубанский казачий офицер, из «шкуринцев» – белых партизан генерала Шкуро. Козловский заместителя к расследованиям не подпускал, держал на так называемой «боевке»: арестах, захватах, акциях против зеленых и красных повстанцев. «Ликом грозен, мозгом пастозен», – говорил он про Черепова. Внешность у войскового старшины была устрашающая. Иногда его приглашали на допрос попугать упрямого арестанта. На робких действовало. Но этот арестант робким не был. Как Лавр к нему ни подкатывался, как Алексей ни стращал – молчал намертво.

Не помог и Черепов, которого князь вызвал, как только прибыли в управление.

Войсковой старшина явился в кабинет для допросов, похожий на смерть: долговязый, костлявый, с черной повязкой на лице – глаз ему вышибло красной пулей. Наклонился над неподвижным, безмолвным подпольщиком, с полминуты сверлил его грозным оком.

– Господин полковник, просто оставьте меня с этим куском мяса наедине. Сходите пообедайте. Через часок возвращайтесь – получите мягкую отбивную с кровью.

Он всегда так говорил. Обычно срабатывало, очень уж Черепов был жуток. Но задержанный даже не поднял головы.

– Видимо, придется, – пригорюнился князь. И арестованному, с упреком: – Зачем вы меня вынуждаете к крайним мерам? Просто не оставляете выбора. Ступайте в камеру, подумайте.

Когда остались вдвоем, Романов сказал:

– Крепкий орех. И Черепов не разгрызет.

– Я и не дам ему никого грызть, у нас не зверинец. Есть более действенный способ.

– Какой?

– Мужик крепкий, основательный. У таких развито чувство ответственности. Посмотрим, которое сильнее.

– О чем ты?

– Ненаблюдательный ты стал, Леша. Видал у него на безымянном белая полоска? Это от обручального кольца. Само-то кольцо, верно, казачки прибрали. Надо искать семью. Дать свидание с женой, с детьми – если есть. И пусть решает, перед кем он больше в ответе – перед своими родными или перед Интернационалом.

– Да как мы найдем семью, если он даже имени не говорит? – спросил Романов, хоть уже знал ответ – не новичок.

– На нем железнодорожная тужурка. Значит, работает или раньше работал в службе движения. Сейчас поеду доложу командующему, что с «Добрыней» всё в порядке, а после повозим нашего Муция Сцеволу по железнодорожным конторам и мастерским. Авось опознают.

Именно так поступил бы и сам Романов. Полковник, конечно, говорил дело: суровые мужики подобного склада умеют не только ненавидеть, но и любить. Женские, тем более детские слезы действуют на них сильней всякой пытки.

– Хорошо. Я с ним поезжу, поспрашиваю.

– Зачем тебе? Дело простое, техническое. Пошлю Спирина. Ты лучше иди, досыпай. Ночью, наверно, не доведется… Слышно что-нибудь от Седого по тому взрыву?

– Пока ничего… Ты прав. Пойду-ка я спать, пока начальство доброе.

Ясное дело, было не до сна.

Двадцать минут спустя Романов постучал в дверь зуевской квартиры. Открыла Надежда. Замигала.

– Вы? Почему не через читальню?

– Некогда. Отец дома? Зовите.

Но девушка никуда не пошла.

– Зачем вы мне давеча поцеловали руку? – спросила она враждебно.

– Что? – удивился он, не сразу вспомнив.

– Если как ребенку, это в конце концов невыносимо! Я вам не девочка! А если… – Надя сбилась. – А если… не как ребенку, это оскорбительно.

Вместо ответа Алексей приобнял ее и поцеловал еще раз, в горячую щеку, быстро. Взял за плечи, отодвинул в сторонку, вошел.

– Некогда, Надя, некогда. Аврал. Ведите скорей отца.

Она покраснела, но больше отношений не выясняла, побежала вглубь квартиры.

Иван Максимович выслушал рассказ спокойно.

– Я уже говорил вам: пускай проблему Заенко решат за нас белые. Все равно от чекистов один вред. Сначала не смогли убить главкома, только настроили против нас весь Харьков. Теперь не справились с бронепоездом, и сейчас Козловский начнет шерстить железнодорожников, а у меня там очень хорошая ячейка. Если ее разгромят, мы останемся без сведений о переброске войск. Так пусть контрразведка лучше заберет тех, других, а наших оставит в покое.