Возраст совершенства

«Я бы очень хотела провести этот приятный этап с вами», сказала бы Мона, если б была дурой. Но она была умная и просто слушала, кивала.

– Японец, который когда-то научил меня владеть волей и телом, рассказывал, что стал полноценным человеческим с-существом лишь в шестьдесят четыре года, – продолжал Фандорин. – Это так называемый возраст «первого совершенства»: тело и ум полностью развиты, и наступает черед духа. На это уходит два двенадцатилетних цикла, после чего тело и ум утрачивают значение. Остается только зрелый дух.

– А что потом, после восьмидесяти восьми лет?

– Ничего. Развитие останавливается. Мудрец живет до тех пор, пока не угаснет интерес к этой жизни, а потом уходит. Старцы-даосы владеют мастерством останавливать свою жизнь на выдохе – в любой момент, который покажется им подходящим.

– У них, наверное, после такой духовной жизни и мощи не тлеют? – насмешливо спросила Мона, которой вся эта китайщина очень не понравилась. Придумана она, ясное дело, исключительно для мужчин. Вообразить себя старухой без ума и тела, с одной только духовностью, нормальной женщине неприятно.

– Не тлеют, – серьезно ответил он. – Говорят – сам я, правда, не видел, – что в тайных склепах, ход куда знают немногие, совершенномудрые старцы сохраняются в нетленном виде веками и будто бы даже после смерти способны воздействовать на людей. Это очень возможно. В таком человеке накапливается очень много д-духовной энергии, а она тоже подвластна закону сохранения. Метафизика в этом отношении ничем не отличается от физики.

Шутит он или нет, Мона не поняла. Наморщив лоб, занялась арифметикой.

Сколько ей будет лет, когда он достигнет этого чертова возраста мудрости? Пятьдесят девять? Ну ладно. Это произойдет только через двадцать пять лет, в тысяча девятьсот, прости господи, сорок четвертом году. К тому времени на Земле все революции и войны давно отбушуют, и, может быть, Эраст передумает становиться даосом или бодхисатвой (кстати, какая между ними разница?).

Однако пора было поворачивать разговор в более перспективном направлении. Мона перешла в атаку.

– А мне не хочется избавляться от телесности. – Она мечтательно вздохнула и проделала элементарный женский трюк – подтянула кверху бюст и по-кошачьи потянулась. – Я люблю свое тело.

– Есть за что, – пробормотал Фандорин и отвел глаза. Но взгляд был правильный, мужской. Мона осталась довольна. Кажется, кролик начал что-то подозревать.

Маленькое отступление, чтобы не насторожился.

– Хотела спросить: а откуда у вас взялся саквояж? И что в нем?

– Купил в Зеленях, – с явным облегчением стал объяснять Эраст Петрович. – Внутри сменное белье, две рубашки, воротнички, т-туалетные принадлежности. У них там почти всё есть – по нынешним временам удивительно. Я и для вас кое-что приобрел, предположив, что вы тоже пожелаете переодеться.

– Как мило! – воскликнула она, заинтересовавшись. – Я так вам благодарна! Мне тоже ужасно надоело ходить нищенкой!

Про то, что юбка переворачивается приличной стороной кверху и про сатиновую блузку, конечно, говорить не следовало.

– Простите, покупал на свой вкус…

Фандорин достал шелковое платье, бордовое, в жуткую желтую розочку.

– Прелесть! – лицемерно восхитилась Мона.

Зато башмаки были недурны. Примерила – в самый раз.

– Вы угадали размер!

– Я не угадывал. У меня хороший глазомер.

– Не думала, что вы успели так хорошо присмотреться к моим ногам, – весело сказала она. – А дессу не купили? Только чулки?

Он смутился.

– Дамского б-белья в лавке не было. Очевидно, у местных жительниц оно не пользуется спросом.

– Придется надеть платье прямо на голое тело, – невинной овечкой проблеяла Мона.

Эраст Петрович мигнул.

– Прямо сейчас и переоденусь! С наслаждением! Только сначала искупаюсь.

Опять замигал. Нет, он еще совсем не бодхисатва!

– Да-да, я отвернусь.

И пересел на нос, принял позу каменного истукана.

Мона разделась донага, встала на заднюю скамейку и раскрыла руки – реке, солнцу, воздуху, миру.

Мгновение, ты прекрасно, но не останавливайся!

Нырнула в восхитительно холодную воду, сделала русалочий кульбит, поплыла за баркасом.

Ну, сабли наголо!

Вскрикнула:

– Ай!

Фандорин стремительно обернулся.

– Что?!

– Что-то скользнуло по ноге! Здесь могут быть водяные змеи?

– Не знаю. Может быть, ужи.

– А-а-а! – завопила, заколотила руками по воде она. – Вытащите меня отсюда! Скорей! Глаза закройте и тащите!

Он послушно зажмурился. С силой, но бережно потянул.

Мона перекинула через корму одну ногу, другую. Встала на колени. Сделала вид, что не может удержать равновесие. Ухватилась мокрыми руками за шею Эраста Петровича. Его покрасневшее лицо с закрытыми глазами было совсем близко, и она решила, что хватит разводить китайские церемонии. Он не подросток, она не институтка.

Прошептала:

– Поцелуйте меня. И ни о чем не думайте.

Глаза открылись.

– Но… – пробормотал Фандорин. – Вы… уверены?

А Моне вдруг пришло в голову, что всё это сон. На самом деле утром ее расстреляли. Сейчас ее мертвая башка торчит на шесте и наслаждается фантазиями.

Хотя какая разница? Сон так сон.

Ммм, какой поцелуй… А какой запах! Мужчины всегда пахнут как-то не очень, а этого она выжала бы в флакон, чтоб получился одеколон «Фандорин», и потом душилась бы каждое утро. Правильно написала одна умная романистка: будем учиться любви у зверей, они любят не глазами, а носом.

Она любила его всем, что в ней было, без остатка. Река, солнце, воздух, мир не мешали, терпеливо ждали. Мгновение длилось и длилось.

Очнувшись после блаженного полуобморока, Мона не позволила себе почивать на лаврах. Нужно было развивать первый успех, двигаться дальше. «Эраст для меня, дурочки, был слишком сложен», – вздыхала бедная мама, дитя невинного века. Но слишком сложными бывают только слабые мужчины. Чем они сильнее, тем с ними проще.

Мона решительно перешла на «ты», потому что любовники всегда одного возраста – пусть он сразу себе это уяснит и не смеет относиться по-отечески.

– Ты совсем еще не освободился от телесности.

– Слишком долго к-копилась энергия Ки, – непонятно ответил он.

Мона положила ему голову на плечо и скоро уснула. Это связывает еще прочнее страсти. Солдат спит, а служба идет.

Сквозь сон слышала, что завелся мотор, но просыпаться не стала, потому что его плечо никуда не делось – как-то он, значит, дотянулся до рычага, не потревожив ее. Мона чмокнула бицепс (хорошо бы, чтоб был помягче), снова крепко уснула.

В следующий раз они любили друг друга уже под звездами, и ночной мир был ничуть не хуже дневного.

А еще в темноте очень хорошо разговаривать.

– Мне больше нечего делать в России, – печалился Эраст Петрович, перебирая ее распущенные волосы. – Я столько лет пытался как-то изменить ее злосчастную карму, отвести б-беду, но карму не изменил и беду не отвел. Я выиграл столько боев, а войну проиграл. И теперь уезжаю, потому что не знаю, с кем воевать. С землей? С воздухом?

Она слушала, терпеливо дожидаясь, пока он заведет речь о главном. Самой наводить его на эту тему будет неправильно.

Попредававшись мужскому самобичеванию, посетовав о печальной судьбе России, Фандорин наконец задал вопрос, которого Мона ждала с замиранием сердца.

– Я довезу тебя до Ростова, а оттуда до Севастополя. Что потом? Отправишься в Швейцарию, к родителям?

Про мать она ему пока не говорила – оставила на потом, когда первые радости начнут приедаться и настанет время вывести отношения на новый, провиденциальный уровень. Пусть Фандорин тоже проникнется трепетом перед высоким замыслом судьбы.

Умнее, конечно, было бы сейчас удивиться и ответить: «Ну да, в Швейцарию, а куда же еще?» Пусть бы он поразмыслил о том, понравится ли ему с ней расставаться. Через день-другой такой идиллии сам предложил бы остаться вместе, а она согласилась бы с видом великой милости.