И дверь закрылась.

Про что это он, подумала Мона. В каком смысле «выведут»? Неужели расстреливать? Но зачем тогда кормить?

Сама себе ответила, со странной отчужденностью: это у них почему-то так положено. Приговоренных всегда кормят завтраком и потом, непосредственно перед казнью, еще дают покурить. «У них» значило «у людей», к миру которых она себя, выходит, уже не относила.

Не буду есть, подумала она. Но хлеб был свежевыпеченный и чудесно пах, а в крынке пузырилось парное молоко.

Всё съела, и это был самый вкусный завтрак за всю ее жизнь, вкуснее круассанов с апельсиновым джемом в «Астории».

Снова заскрипела дверь.

– Выходь.

Стиснув зубы, Мона поднялась. Удивилась, что она такая спартанка: колени не подгибаются, сердце не частит.

Но во дворе было солнечно и пахло свежим ветром, в поле радостно звенели жаворонки, и новообретенное спокойствие ее покинуло.

Нет! Нет! Нет! Покидать этот мир она была не согласна!

– Доброе утро, Елизавета Анатольевна. То есть недоброе…

Романов. Щурится – должно быть, его тоже только что вывели. Романов был молодец – улыбался. Хочет подбодрить, поняла Мона и тоже попыталась улыбнуться.

Здесь же был и Скукин, но этот не улыбался и не поздоровался.

– Целых шестеро, – хмуро сказал он, кивая на охрану. – Куда столько?

В самом деле, конвоиров сегодня было шесть человек, и все держали винтовки наготове.

Романов шепнул подполковнику:

– Подойдут вязать руки – бейте в зубы и попробуйте отобрать оружие. Я тоже побрыкаюсь. Лучше получить пулю в грудь, в драке, чем в затылок на коленях.

– Дело вкуса, – кисло ответил Скукин. – Глядите, кто пожаловал…

Из дома вышел Семен.

– Примкнуть штыки! Вы четверо – к энтому. Леха, Сидор – ко второму.

Два штыка ткнулись Скукину в правый и левый бок. Романов, должно быть, как более опасный, оказался меж четырех штыков.

– У меня не зарыпаетесь. – Десятник подмигнул.

– Куда пойдем? – спросил его Романов. – Опять в овраг, что ли? Надоело.

– К директору.

Убьют еще не сейчас, поняла Мона. Сначала будет суд или как это в Зеленой Школе называется – «педсовет»?

Через село шли медленно, потому что двое конвойных пятились спиной, наставив штыки Романову в грудь.

– Уважают, – сказал штабс-капитан. – А вы, Скукин, не заслужили.

– Я на охрану не нападал, «инспектора» по морде не бил, – ответил подполковник. – Меня, собственно, и расстреливать не за что.

Встречные глазели на процессию с любопытством. Мальчишки пристраивались сзади.

– Рыжая-то чего? – крикнул один.

– Шпиёнка. Кончать будут.

Наконец довели до правления.

На ступеньках стоял директор, разговаривал с каким-то городским человеком в летнем песочном костюме и соломенном канотье, с приличным саквояжем. Откуда здесь только такой взялся?

Пожали друг другу руки. Городской обернулся.

Мона мельком заметила тонкое лицо, черные усики. Смотрела она на Жовтогуба.

Директор спустился во двор, неторопливо приблизился. Лицо у него было укоризненное.

– Ну и спутники у вас, – сказал Жовтогуб, качая головой. – Черт знает что устроили. Могло плохо кончиться.

Обращался он к городскому.

Тот тоже подошел. Поднял шляпу, чтобы вытереть платком высокий лоб. Аккуратно подстриженные волосы были седы, но усы черные и лицо моложавое. Странно знакомое. Впрочем, Мона на него по-прежнему не смотрела.

– Елки, – пробормотал Романов, – это ж наш странник!

Канотье

Только теперь Мона узнала отца Сергия. Какая метаморфоза!

– Я же вам сказал, всё устроится, – сердито сказал чудесно преобразившийся старец. – Хорошо хоть, никого не убили, иначе Никодим Львович бы вас не отпустил.

– Нас отпускают? – быстро спросил Скукин. – Но почему?

– Потому что господин директор с уважением относится к батьке Махно. А у меня пропуск из м-махновского штаба. На меня и на всех, кто со мной.

– Я же не знала, – пролепетала Мона. – Вы говорили мне только про письмо…

– Изъятые вещи вам вернут, – объявил Жовтогуб. – Все кроме пулемета. Он нам пригодится. Братский привет Нестору Ивановичу и Арону Воле. Передайте им мое предложение. Обязательно скажите, что медлить нельзя. В ближайшие месяцы всё решится.

Директор еще раз сжал отцу Сергию руку и вернулся в дом.

– Послушайте, как вас там на самом деле! – Скукин и тут был недоволен. – Почему вы не предъявили свой мандат сразу? Штабс-капитана вчера чуть не расстреляли! А заодно и меня.

– Штабс-капитан сам виноват. Нечего было лупить по сусалам п-почтенного инспектора Степана Акимовича. Невежливых людей никто не любит.

Романов легкомысленно заметил:

– Да. Если б не Елизавета Анатольевна, я уже переместился бы на следующий круг перерождений. Вы знаете, что китайцы с японцами верят, будто душа живет много раз?

– Что-то такое слышал. – Отец Сергий посмотрел на Мону. – Елизавета Анатольевна?

– Турусова. А вы?

Он поклонился, двумя пальцами коснувшись шляпы: – Эраст Петрович Фандорин.

– Ой, – тихо сказала Мона. И повторила еще раз, тише: – Ой…

У нее закружилась голова.

– Где это вы так приоделись, господин Фандорин? – спросил не заметивший ее реакции Романов.

– На б-базаре. Городская одежда здесь дешева. Никто ее не покупает.

– Не рано отказались от маскарада? Нам ведь по реке дальше плыть. Будете привлекать внимание. Кстати, если уж у нас тут срывание масок, я отрекаюсь от Шаи Канторовича. Алексей Романов, прошу жаловать.

– Маскарад больше не понадобится. Жовтогуб дал мне сопроводительный документ для соседней республики батьки Ковтуна. Дальше уже территория белых. Там будут встречать по одежке.

– А что за поручение к батьке Махно вам дал директор? – заинтересовался подполковник.

– Мечтает о союзе с анархистами. Я не стал его огорчать, но ничего из этого не выйдет. «Черная» и «зеленая» правды не просто разные. Они противоположные. Одна – правда свободы, другая – правда несвободы… Ладно, господа, идемте к нашему плавсредству… А вы что же, Елизавета… Анатольевна? – оглянулся он на застывшую Мону, не сразу вспомнив отчество.

Она молча кивнула, совершенно потрясенная.

Эраст Петрович Фандорин?!

Молчала она и по дороге к пристани, и потом, когда баркас тронулся в путь. Всё смотрела, не отрываясь, на Фандорина и не могла поверить.

Всю жизнь, с детства слышала она это имя. Оно звучало для нее так же, как «Ланселот», или «граф Монте-Кристо», или «Денис Давыдов». Нечто прекрасное, старинное и совершенно нереальное.

Кстати о старинном. А сколько Фандорину лет? Мать говорила, что он был годом или двумя младше ее. Значит, что – шестьдесят два или шестьдесят три? Совсем немного для исторической личности, но слишком много для…

Для чего? – одернула себя Мона. Ты неисправима!

Мать виновата. Это она всё время говорила о Фандорине как о несостоявшемся возлюбленном. Наверное, поэтому Мона сейчас такими глазами на него и смотрела: не как на шестидесятилетнего старика, а как на мужчину, способного вызвать очень сильную и долгую любовь.

По правде говоря, в новом обличье Эраст Петрович совсем не выглядел стариком. Красивый (даже, пожалуй, слишком красивый), элегантный мужчина средних лет, рано и импозантно поседевший.

Господи, Турусова, эти слова – «элегантный», «импозантный» – совсем не из твоего лексикона, они всегда казались тебе пошлыми, сказала себе Мона, но ничего не поделаешь, Фандорин был именно таким: элегантным и импозантным. Только никакой пошлости в нем не было. Потому что пошлость – это когда низменное прикидывается возвышенным, а Эраст Петрович был явно не из тех, кто прикидывается.

Он сидел на корме, брил свои и без того идеальные щеки опасной бритвой: острое лезвие порхало стрекозой, в изящно отставленной левой руке сверкало зеркальце. Воротнички расстегнуты, видно мускулистую шею. Рукава засучены, и предплечья еще красивее, чем у Романова, – тонкие, но сильные.