- Дай руку скорей!
Она схватила Леонида за тёплую ладонь, и мячик поднял их за собой в небо.
Они неслись сквозь холодеющий воздух ввысь, и небо становилось ярче, а солнце поднималось над горизонтом с запада, а земля внизу превращалась в расписную плоскую тарелку.
- Как тебе это удаётся? - прокричал Леонид.
- Это простая физика! Сила притяжения между мячиком и Землёй меньше, чем сила подскока мячика. Поэтому он нас и тянет вверх! - прокричала в ответ Соня и засмеялась.
Резкие воздушные потоки, нагоняющие озноб, неожиданно ослабли, и тусклый закатный свет солнца растворился во всём воздухе. В просветах облаков показалась жёлтая полоска земли, которая увеличивалась в размерах и обратилась в песчаный берег. На берегу возле плетня стоял отец. Он был молод, здоров, без деменции и рака. В углу рта у него сыпалась искрами папироска. Рядом стояла мать, ещё живая и красивая. Отец внимательно всматривался в воздух, что-то ища глазами. Вдруг он резко сорвал с головы кепку-шестиклинку и махнул ею. Мать засмеялась. Отец, улыбаясь, вытащил из фуражки майского жука и протянул его мальчику, который стоял рядом с его коленом.
- Это же я, - тихо проговорил Леонид Михайлович.
- Это твои воспоминания, самые тёплые и самые добрые.
Из калитки выскочила маленькая козочка с короткими рожками.
- Это Белянка! - воскликнул Леонид. - Она сейчас бодаться будет!
Белянка наклонила голову и прижала малыша своим лбом к плетню. Малыш заплакал. Отец, смеясь, шлёпнул Белянку по голове. А бабушка, старенькая и сморщенная, в пёстренькой панёве и в толстой ношеной холщовой рубашке, схватила козочку за загривок и уволокла во двор, приговаривая: "А вот тебе, негодяйка! А вот тебе, злодейка!" Появилась какая-то девочка, что-то ласково приговаривая, взяла маленького Лёню за ручку и повела к большому дереву. Дерево было огромно - так казалось малышу - и уходило своей кроной в серые облака. И девочка казалась взрослой и высокой. Она подняла с земли длинную палку и начала сбивать с ветвей сливы, которые со стуком падали вниз.
- Я не помню, как звали эту девочку...
- Лида, - тихо произнесла Офелия.
- Лида, - повторил за ней Леонид.
А босоногий мальчик всё хныкал, зажав в кулачке спичечную коробку с пойманным жуком, и чесал голени, где-то ужаленные крапивой. И снова рядом появилась бабушка Броня. Она высморкалась на корявые коричневые свои пальцы и ласково приговаривая: "Да иде ж ты ту крапыву нашёл-то? Да я ж её усю ж повыдэргивала вездэ", - стала растирать свои сопли по младенческой коже. И зуд прошёл, хотя маленький Лёня и почувствовал впервые то, что потом назвалось словом "противно".
- Пойдём, - потянула Офелия Леонида за руку, - дальше...
- Ты не можешь этого помнить, - обернувшись к сыну, сказал отец, - тебе было полтора года...
Леонид сквозь слёзы смотрел в последний раз на бабушку Броню, на Белянку, стучавшую рожками в запертую калитку, на соседскую девочку Лиду и на белозубую в улыбке мать в коротком по колено сером платье в большой белый горох. Лица её он не видел, светилась лишь её улыбка, и ветерок раздувал пушистые, как одуванчик, волосы на голове.
- А я ещё помню, - тихо говорил Леонид, утирая слёзы, - как мы ходили с бабушкой далеко в поле по дороге, укрытой тёплой пылью. Она там, в окружении мычащих коров, доила козу в бидон, потом через чистую тряпочку процеживала молоко в кружку и давала мне пить. Вкуса не помню. Помню лишь, что молоко было тёплое и неприятно пахло козой.
- Ты ещё помнишь что-то страшное. Но не хочешь вспоминать.
И Леонид вспомнил суд и развод. Он не хотел никуда уезжать, куда обещала забрать его мать: "в степи, на стройку канала". Он хотел жить дома, с отцом, которого было ужасно жалко после перенесённой операции, со второй бабушкой Эстер, толстой, доброй и тёплой, с любимой тётей Аидой и двоюродным братом Зиновием-Зямой, родившемся вскоре после войны и на десять лет старше Леонида. И слово "Казахстан" пугало и казалось колючим, как сухой репейник. Во время процесса женщина-судья спросила десятилетнего мальчугана: "С кем ты хочешь жить?", и он честно ответил: "С папой". А женщина-судья спросила: "А маму ты любишь?". Мальчуган запутался и ответил: "Нет, не люблю". И женщина-судья, подруга бабушки Эстер, порешила оставить Лёню жить с отцом, с бабушкой, с тётей Аидой и её мужем - злым начальником на заводе Григорием Давидовичем, которого в доме звали дядей Гиршем, и с их сыном, замечательным старшим братом Зиновием. Он не помнил лица матери. Он помнил своё подлое предательство: "Нет, не люблю". И прятал его. И старался не вытаскивать на свет. И серое платье в горох, и пушистую голову, и светящуюся улыбку - всё старался забыть. Он обернулся и увидел, как мать помахала ему рукой на прощанье. "Прости меня, - шептал он сквозь хлынувшие сопли, - прости меня, мама..."
- Ангел мой, родная моя! - в слезах обернулся он к Офелии. - Отпусти меня. Не надо больше, не мучай...
- Это не я, - отвечала Офелия. - Это твой мир. У каждого он свой, Верхний мир или Нижний мир. Реши сам, куда ты попал.
- Я узнал потом, случайно... Она умерла в Караганде от последствий диабета. Жила одна, схоронив третьего или четвёртого своего мужа. Мне ничего не сообщили: и государство было уже другое, и фамилия её много раз менялась. А родственники её мужа в делёжке квартиры и старушечьего барахла даже зарезали кого-то там в драке... Но отец ведь жив! Почему он здесь?
- Разве это важно для твоей памяти? Это важно для Срединного мира.
Они подошли к какой-то речушке. На берегу горел костёр и вокруг него сидели несколько человек. Леониду почему-то смертельно захотелось есть. Так сильно, что "под ложечкой засосало", а от котелка шёл вкусный дым какого-то варева. Да и котелок был странен: большая алюминиевая кастрюля, толстой проволокой зацепленная за ручки.
- Мужики, - виновато сказал Леонид. - Два дня ничего не ел. Угостите хоть немногим.
Круг сидящих молча раздвинулся, и Леонид уселся между двумя неароматно пахнущими соседями. Не все среди них оказались мужиками, была и пара женщин неопределённого возраста и вида. Ему молча налили в глубокую миску горячего жидкого варева и даже плеснули чего-то в кружку. От миски и кастрюли шёл мясной аппетитный пар. Леонид побоялся спрашивать, что это было за мясо. Он опрокинул в рот кружку и передал её дальше. Питьё отдавало то ли портвейном, то ли "солнцедаром", но согревало грудь. Он с жадностью начал хлебать наваристый густой суп.
- Рассказывай. Только не гони, ╛- потребовал старший.
И Леонид рассказал самую простую из всех простых историй. Студент. Был в экспедиции, собирали фольклор в хакасских деревнях, в Красноярске вышел на перрон и забылся, пока в очереди стоял за молодыми арбузами. Поезд ушёл. Товарищи, конечно, вещи приберут, а вот с деньгами скоро стало плохо. На предпоследние послал отцу телеграмму, чтоб прислал четвертак. Деньги всё не шли. Арбуз съел. На третий день кончились последние копейки. Ночевал на вокзале, откуда каждую ночь гнали дружинники, потом в отстойных вагонах в депо.
- Два дня питаюсь водой из фонтанчиков. Приютите. Не сегодня-завтра деньги получу - отблагодарю.
Старший кивком головы разрешил.
- С ним пойдёшь, - указал он окурком на одного из бомжей.
Они ещё погрелись у костра немного, и, тронутый за плечо, Леонид отправился вослед за небритым мужиком в грязных штанах, ватной кацавейке и с мешком в руках.
- Валера, - сунул ему окостеневшую грубую руку мужик.
Познакомились. Шли они долго, больше часа по каким-то окольным тропам вдоль Енисея. Над широкой рекой, а не речушкой, как явилось первоначально Леониду, с шумом и рёвом взлетали и спускались пассажирские самолёты, приземляясь едва ли не в черте города.
Вышли они к забору птицефермы. Валера точно знал, куда идти. Шикнув пару раз на Леонида для тишины, он достал мякиш хлеба и заставил Леонида мять "до пластилина", а сам раздвинул в знакомом месте доски, вытащил из кармана рогатку и моток лески с крючком на конце.
