– Резкие перепады настроений для него характерны? – спросил журналист.
Доктор посмотрел в окно:
– Да, возвращение к нормальной жизни обычно не проходит гладко. Вы знаете, его странные помыслы внешне почти никак не проявляются. Большей частью он спокоен, даже дружелюбен. Мне самому удалось распознать их только по косвенным признакам, и тогда я вызвал его на откровенность. То, о чём он думает, ужасно, однако пока его удаётся сдерживать. Я намеревался его изолировать, но он уверяет, что не станет причинять зло никому из здешних обитателей.
– Вы ему верите?
Академик выглядел невозмутимым.
– Видите ли. Форма общения с больным есть часть лечебного процесса. Оттого, насколько выстроены у нас отношения, зависит качество его мировосприятия в будущем. Иногда я предпочитаю рисковать.
Виталий отпил чаю, вспомнив вдруг, как заразительно приятно описывал данный процесс Канетелин. Но вопреки кажущимся ассоциациям почувствовал поминутно нарастающее к нему раздражение. Всё, что было связано с безумством, отображающемся в дикой ненависти к людям, олицетворялось теперь в одном конкретном психе, страдающем то ли от недостатка внимания со стороны учёных, то ли от бессилия подчинить себе всемирный разум. Однако Виталий замечал, что, бывало, и сам, пытаясь вдолбить кому-то свою правду, становится таким же невежественно-буйным, находясь совсем рядом со злобой и ненавистью в отношении своих оппонентов. Уже сегодня он несколько раз ловил себя на том, что теряет самообладание и в конечном счёте может сорваться, если, не дай бог, изречения физика заденут его лично.
– Следствие полагает, что он мог быть как-то причастен к катастрофе на путях, – высказал свои подозрения Виталий. Академик молча кивнул. – Пока это выглядит нереально… Скажите, он мог, находясь в клинике, связаться с внешним миром?
– Через кого-то?
– Да.
Академик изобразил на лице озабоченность:
– Сомневаюсь. У меня проверенный персонал, люди, которые знают свои обязанности и не будут скрывать от меня любые вещи, касающиеся пациентов. Притом что за больными организован круглосуточный уход и наблюдение.
– Хотя иногда они у вас безнадзорно разгуливают по территории, – вставил журналист, не в состоянии забыть попорченный кузов своего автомобиля.
– Я же вам компенсировал потери. – Доктор покачал головой. – Видно, вас сильно задело, что виновник остался ненаказанным.
Виталий ничего не ответил.
– Отнеситесь к этому философски. Маленькие неприятности неизбежны, не здесь, так в чём-то другом, от них всё равно не скрыться. Канетелин свои впечатления накапливает, а вы спускайте их в унитаз. Так легче жить.
– Я это понимаю. Но для успешного противодействия неурядицам должно быть больше позитива. Где его взять?
– Ищите. Сам он, конечно, с неба не свалится. Живите больше для себя. Устраивайте то, что вас радует, успокаивает, вдохновляет.
– И только-то? – Виталий улыбнулся. – По-моему, все психологи поют всегда одну и ту же песню – и на праздники, и на похоронах.
Захаров спокойно отреагировал на мнение журналиста:
– Психология и психиатрия до сих пор ещё науки поверхностные. Профессионализм заключается в нюансах, если вы не в курсе.
Они договорились обмениваться информацией по Канетелину, причём каждый держал в голове гораздо большую заинтересованность в дополнительных сведениях, чем проявлял её наружно. Здесь смешалось всё: и профессиональный интерес, и человеческое любопытство, и скрытая надежда поиметь какую-либо выгоду, поскольку важная информация, как известно, всегда имеет свою цену. Оба знали, что чудес на свете не бывает, и если с физиком как-то связаны последние события, то этой связи обязательно должно быть простое объяснение.
Захаров поручил одному из своих санитаров отвезти журналиста в город. Парень всю дорогу без умолку болтал, но Виталий его не слушал, изредка поддакивая и думая о своём.
Только теперь, по прошествии некоторого времени, он начинал осознавать, чем был раздражён, что не давало покоя и служило поводом его жаркого, кипучего негодования. Физик, конечно, был умён, но оттого не менее, а, признаться, даже более противен.
Что за дикость полагать, что вокруг тебя одни уроды! Не принимать ни малейшего участия в людях, не иметь ни капли добрых намерений, тепла, сочувствия – как можно жить без всего этого? Даже в близких пытаться обнаружить до безумия надоедливых существ. Из чего тогда черпать вдохновение? Если жизнь поместила тебя в условия социума, просто глупо пытаться этим пренебрегать, не впитывая от окружающих всего самого лучшего. Или вдохновение заточено только на то, чтобы противопоставить себя всем остальным? Но это нелепо. В мире миллиарды разнообразий, подавляющее большинство из которых вас не знает и которым, совершенно естественно, нет до вас никакого дела. Обратить их всех против себя просто физически невозможно. На это можно потратить много сил и ничего не добиться, и разве в этом заключается смысл жизни? Гораздо проще любить, быть добрым и отзывчивым, это и продуктивнее даже, и приятнее. Но мы почему-то делаем всё возможное, чтобы превратить добродетель в излишество. Мы черпаем силы в самых пагубных пристрастиях, увлекая ими прочих, а от того, насколько поддаются они увлечению, записываем их в разряд принимаемых или не принимаемых нами людей. Индивидуальность не в том, чтобы не замечать её у других, – справедливость данного тезиса оспаривается нами всю жизнь.
И сводится индивидуализм, как правило, к простому набору противопоставлений, в которые вовлечены все самые важные сферы жизни. Почему одних мы любим, а других при этом люто ненавидим? Где-то ведь лежит грань, разъединяющая всех на категории привлекательности. Как же все привыкли определять степень своей привязанности к человеку по его физиономии или достоинствам и недостаткам! Какая нелепость, что приходится изначально доказывать, что ты не верблюд, хотя и показался кому-то странным. А в целом и прочие такие же с ходу записываются в стан недругов. И целые толпы людей при этом ставятся ступенью ниже или даже выделяются в группу презираемых из предубеждения, что отличаются от вас короткими ногами или странной причёской и составляют особый клан чужаков. Причём они могут думать о вас то же самое. Наверное, в этом и есть истоки человеконенавистничества. Мы склонны в любом, даже очень похожем на нас, искать в первую очередь различия, а не сходства, мы склонны выделять себя и сравнивать по всем критериям с собой. Да, наверное, полюбить Квазимодо с первого взгляда невозможно, но если он всем сердцем на вашей стороне…
Если человек умён и интересен, он, безусловно, может рассчитывать на благосклонность и приятие окружающих его людей. Но что делать миллионам безликих, не заслуживших по разным причинам места под солнцем? Как быть им с их нудной вознёй, глупостью и дурными привычками?
Мы способны обрести друга в самом неприятном представителе человеческого рода, если видим его чуткость и понимание, если нас устраивают его манеры, если у нас близкие с ним взгляды – одним словом, если чувствуем, что не испытываем рядом с ним дискомфорта. Но горе тому, кто не совладает с этим правилом человеческого общежития, потому что дальше для него вступают в силу обычные законы симпатии и антипатии, законы национальной розни и расовых отношений. Ему долго ещё придётся унижаться, чтобы добиться права: не любви к себе уж, но хотя бы уважения. И насколько это право окажется действенным, тоже большой вопрос.
Какое же оно странное, это человеческое существо. Оно не имеет чётких понятий, но готово винить и оправдывать, порицать и хвалить себе подобных в свете каких-то неясных представлений. Ложь во имя спасения, предательство ради любви… Но если невозможно определить, где грань между преданностью и фальшью, стяжательством и бескорыстием, пороком и мыслью о нём, о чём вообще тогда может идти речь? Человек настолько слаб, что исступлённо каждый день, час и минуту борется с себе подобными. Его стремление возвыситься в глазах других смешно и грустно. Он придумал себе шкалу ценностей и подводит к ней каждого, отмеряя планкой по макушке, – а как иначе определить безнравственность? (Они же мешают нам жить!) Он не хочет оставить суд времени и не доверяет никому, взваливая всё на свои хрупкие плечи. Он даёт оценку сам и сразу. Он печётся о своём благополучии (или благополучии своих)! А значит, надо разделять.
