– С ним можно разговаривать?
Доктор покачал головой:
– Не думаю, что он уже в состоянии ответить на какие-либо вопросы по работе. Вы ведь собираетесь спрашивать о вещах, которые касаются его профессиональной деятельности?
«Если этот Канетелин ничего не соображает, то разговор с ним не имеет смысла, – подумал Виталий. – Но если что-то скрывает, то, может быть, именно сейчас, пока он не до конца себя контролирует, он способен сообщить какие-нибудь важные сведения».
– Вчера погиб сотрудник его лаборатории, с которым он много работал. – Виталий не стал говорить о трёх сразу, и Захаров, похоже, ничего об этом не знал. – Как вы думаете, ему можно сейчас сообщить такую новость?
– Зачем?
– Возможно, это оживит какие-то его воспоминания.
Доктор встал и прошёлся по комнате, потом остановился возле стола. Он будто решал важную дилемму, хотя что могло вызвать у него затруднения, Виталий не понимал. Наконец, он повернулся в его сторону:
– Вы хотели бы с ним поговорить?
– Я на это рассчитывал. В лаборатории, где я был до этого, в принципе не против нашего сотрудничества, и мне было бы спокойнее, если бы я предупредил Канетелина, если он, конечно, поймет, что я намереваюсь обсудить его работы с другим человеком.
– Хорошо, давайте попробуем. – Доктор вызвал по внутренней связи санитаров. – Говорить, естественно, будете при мне – я не знаю, какова будет его реакция. Сейчас он, по-моему, на улице.
Вошли двое крепких санитаров с такими лицами, будто место их работы является последним прибежищем по дороге в ад. Словно утомлённые непосильной ношей, они уставились на главного врача в ожидании ещё более тяжёлого задания.
– Ефим, попросите Канетелина, вежливо попросите, – уточнил доктор, – пройти с вами и приведите его в десятый кабинет.
Ефим кивнул, они с напарником скрылись, а Захаров предложил посетителю следовать за ним.
Они прошли ряд коридоров и очутились в отгороженной от внешнего мира, не имеющей окон комнате, где и остались ждать больного.
В углу Виталий заметил видеокамеру. В помещении, кроме нескольких стульев, стола с металлической столешницей и высокого лежака с ремнями, ничего не было. Гладкие стены и яркий свет настраивали, очевидно, на дознавательную форму беседы, когда вас в упор рассматривают три-четыре человека, задавая совершенно не злобным тоном самые простые вопросы типа «как здоровье?», «что с кошмарами?» и «не пошаливают ли у вас нервишки?». Это, очевидно, поднимает тонус клиента, заставляет сосредоточиться на интересе к себе, а не вызывает у него страх по поводу пикантной формы усов или нервически подёргивающейся щеки у одного из вопрошающих, в самом облике своём таящего скрытую угрозу. И помогает представить такие светлые, оказывается, намерения докторов, а не решать головоломку про их заботы о воплощении в жизнь интересных замыслов. Может, им просто не терпится услышать ваше признание – но только какое? Хорошо бы выяснить это сразу. Может, им хочется сделать самим себе приятное, изумительно восприняв тот факт, что именно в этом допросе и есть их истинное предназначение. В этом им помогают удивительно простые приспособления, а лёгкая настойчивость в достижении их целей чуть-чуть только усугубляет состояние вашего душевного дискомфорта.
Иными словами, Виталий увидел одну из тех ситуационных комнат, для которых отмеченную часть процесса можно отобразить в самой незамысловатой форме изложения. Больной смеётся, плачет или раздражается, его притягивают ремнями к лежаку и заставляют погрузиться в глубокий сон. Всё. Совещание закончено. То, что предшествовало этому, не совсем, в общем-то, и важно, поскольку связать в точности следствия с причинами не способен ни один из лучших умов планеты.
Кого, например, не раздражали дилетанты и самодуры, разумеется, имеющие по всем вопросам собственное мнение? Кого не бесила явная несправедливость обвинения, причём тем более серьёзного, чем нелепее оно на самом деле выглядело? Кто не скрывал негодования перед глупой беспардонной навязчивостью? Понять можно любого, и вас понимали. И вас никто при этом не сравнивал с сумасшедшим (только называли), и вы не бежали тут же на стул к психоаналитику. Пара лёгких шуток, и ссора, как обычно, заканчивалась панибратством. Однако насколько глубоко и долго тлел в вас огонёк ярости, которая, безусловно, приводила потом к следующим конфликтам, вы так никому и не сказали. А здесь вы открыты и смелы, да и честны по отношению к себе и можете задавать жару любого уровня. Это пусть они разгребают авгиевы конюшни вашего буйства, поскольку это им писать диссертации и, в конце концов, получать зарплату за сделанное, ибо уж они-то точно попытаются что-то сделать, прежде чем удивить вас мягкими доводами, прежде чем вы почувствуете их правоту.
Захаров присел на стул, засунув руки в карманы. Он тут же ушёл в себя, расположившись, словно в зале ожиданий, точно до отправления его самолёта оставалось ещё очень много времени.
Неловкость ситуации его не трогала. Поистине железное спокойствие учёного, даже в моменты искусственных заминок, заставляло относиться к нему с некой настороженностью. Виталию вдруг захотелось уронить что-нибудь на пол, что-нибудь поувесистей и пошумнее, но, похоже, и такая выходка не смогла бы вывести доктора из состояния задумчивости.
Помолчали. Собственно, Виталий не испытывал особых неудобств, хотя в результате затянувшейся паузы решил-таки кашлянуть. Усталые глаза доктора покосились в его сторону, но Захаров не изменил положение своего тела. Однако каким-то шестым чувством Виталий уловил шевеление его губ на несколько мгновений раньше, чем тот заговорил:
– Вы не беспокойтесь, мы всё успеем. Я думаю, наша беседа с пациентом долгой не окажется.
– Успеем что? – не понял Виталий. Поведение доктора ему казалось странным.
Захаров промолчал, предоставив оппоненту лишь возможность обмениваться с ним ничего не значащими репликами. Он как-то резко закрылся; чтобы потревожить такого монстра, понадобились бы старания целой когорты журналистов. Виталий понял, что теперь он смог бы расшевелить это докторообразное только разговором по существу, но существа не было. Вернее, его не хотел обозначать сам учёный, то ли не желая вдаваться в подробности перед посторонним человеком, то ли приберегая свои выводы на более подходящий момент.
Виталий долго соображал, о чём его спросить, даже немного погрустнел, но так ни на что и не решился. Преодолеть смущение перед принципиальным умником он почему-то был не в силах.
– Вы его, конечно, мало знаете, – вдруг заговорил Захаров. – Но представьте себе, что Канетелин-физик упорно борется с Канетелиным-человеком как личностью. Личность, подчинённая моральным и этическим нормам поведения, противопоставляет себя физику, добившемуся серьёзных успехов в своём деле.
– Что вы имеете в виду?
– Раньше много говорили об ответственности учёных или художников перед обществом, об их моральной чистоте, – продолжал доктор. – Будто это главная проблема человека – отвечать за свой творческий маразм. Маразм, одолевающий каждого пятого землянина после его полового созревания. – Он вперил в журналиста легкомысленный взгляд. – Вам, наверное, приходилось писать по наитию? Когда пальцы опережают мысли, отстукивая по клавиатуре бойкой чечёткой, и потом остаётся только привести этот сумбур в порядок, исправляя корявые фразы и подбирая нужные синонимы к словам. Я думаю, в том и есть смысл творчества, когда лирика сама просится на бумагу, в нотную тетрадь или на сермяжный холст. Оно значительно только потому, что запрятано в глубинах души, и найти выход ему есть главная задача конкретного лица, если оно стремится к этому денно и нощно, сызмальства. Но не всякий с данной задачей справляется. Может быть, это и здорово, иначе работы у нас, например, – он указал пальцем на себя, – прибавилось бы на порядок.
– Все творчески одарённые – сумасшедшие?
– Это с какой стороны посмотреть. Для них, я думаю, сумасшедшие все остальные, потому как те не способны в полной мере оценить их талант. А исключительность – главный критерий самоидентификации человека разумного, ищущего. Представьте себе, что можно сказать о самомнении сколько-нибудь отличающегося от всех артиста, художника или писателя. Сколько в нём всего плещется… Так вот, собственно, о физиках. К сожалению, они думают, что научно-технический прогресс напрямую связан с научным творчеством. Но мне кажется что это не так.
