– Это не повод ни во что не ставить человека, который тебя…

– Что? Вырастил? Вера, прекрати сыпать банальностями.

– Я лучше вообще все прекращу.

Вера направилась к выходу, а Полина, часто задышав, смотрела на нее.

– Его ничтожная душонка не может переварить того, что мир становится для него менее удобным. Вместо того чтобы приспособиться, осознать необходимость перемен, он ноет и средневековыми мерами пытается оставить все как есть. Да он же спит и видит, когда мы с тобой выполним свое единственное предназначение – разродимся дюжиной писклявых отпрысков! Это не умно и не дальновидно. Невозможно остановить прогресс, можно лишь идти рядом и не мешать ему, попутно извлекая выгоду. Я не понимаю… Наша аристократия всегда была так консервативна, ханжески настроена, даже молодые чего-то вечно боялись… Как и наши цари – предатели: «Воюй за меня, крестьянин! Но я и не подумаю дать тебе человеческое существование. Потому как ты раб, а я помазанник божий». Жалкие закостенелые консерваторы, трясущиеся лишь за свою шкуру, подверженные влиянию господствующего класса. Неужели они думают, что перемен не будет никогда? Россия слишком поздно все выплевывает… Дворяне пускают по ветру поместья, оставляя тысячи на голодную смерть, стреляются, но даже не понимают необходимость преодолеть свои предрассудки и неповоротливость. Меня тошнит от этого, Вера.

– В людях нас поражает то, что мы не хотим в них видеть.

– Пожалуй.

– Но все же…

– Но что? Мне спустить ему это только потому, что он мой отец?

– Люди так и делают.

– Тогда я к ним не отношусь.

– К кому? К людям?

– Ты стала слишком колка.

– Хочешь сказать, начала давать тебе отпор?

Полина удивленно и холодно подняла брови.

– Можешь теперь и от меня отречься, раз родственные связи для тебя ничего не значат. Как только человек перестает быть твоим единомышленником, то идет лесом, так ведь? – продолжала Вера запальчиво.

– Не надо утрировать. Ты себя держишь как многогранную натуру, а других видишь шаблонными.

Вера не выносила монархию, но и террора не одобряла. В ее представлении люди мало что понимали в этом урагане и выбирали, к чему примкнуть, скорее, на фоне оболочек, чем зря в корень. Она жаждала познать, хоть на миг приоткрыть великую тайну жизни, нашего пребывания здесь. Тайну, которая так странно была безразлична большинству ее знакомых. Она смеялась с ними, и она же без сожаления с ними расставалась.

– Это случается со всеми девушками нашего времени, которых прогрессивно воспитали.

– Меня не воспитывали так.

– Мать воспитала. Подспудно. Направляя. Это видно. Просто так ничего не берется. Нам кажется, но это лишь иллюзии. Все мы дети своих родителей. Все мы так подвержены чему-то потустороннему, что ни определить, ни описать не можем. Почему что-то кажется нам нормальным, а что-то вопиющим? Внутренние ориентиры, из чего они складываются?

– Старомодность отца я чуяла, еще ничего не понимая толком.

– Ты так ругаешь старомодность… Но традиции, школа необходимы для здорового развития общества. Был ли у нас такой балет или литература, если бы не преемственность?

– Стоит отличать преемственность от вырождения. Да и на балете далеко не уедешь, коли ты нищий.

– Ты неисправима.

– В этом мой шарм, – отшутилась Полина.

Полина, имеющая толпу знакомых, как и большинство людей, играющих заметную социальную роль, особенно не углублялась в отношения между людьми и не уделяла достаточно времени кому-то конкретному. Ее друзья были лишь средством выплеснуть себя, говорила каждому она намного больше, чем те хотели или заслуживали слышать. Некоторые не выдерживали интенсивности ее панибратства, но она не винила их.

Поэтому круг ее влияния часто сменялся. И главным приятелем лета девятьсот шестнадцатого года для нее стал Матвей – свежий и развитый по сравнению с давними знакомцами, от которых она получала ожидаемые реплики. Встретив ее, сбежавшую из деревни, в сердце Петербурга, он опешил от того, что надеты на ней оказались мужские брюки.

Поля гордо топала по мощеным улицам, таким органичным вплетением продуманной архитектуры, пока на нее в совершенном ужасе смотрели вечно беременные современницы. Ради удобства они уже тогда делали аборты, рискуя жизнью, но сохраняли яростные предрассудки православия. Трагедия женщины либо в вечных беременностях, либо в их полном отсутствии.

Обжигающая красота Полины захватила внимание Матвея. Колдовские и печальные глаза, которые словно ощупывали собеседника. Крупный ровный голос с низкими приятными интонациями. Насмешливость, надменность. Благородство. Легкость и сила, порывистость и сдержанность. Внешность свою она благосклонно принимала с барской солидностью.

Полина рвалась ввысь в силу своей необузданности. Несмотря на трезвый и циничный ум она свято верила в возможность лучшей жизни, причем вторила бездоказательным россказням, в трепете и восторге бредя миром света и солнца в противоположность тому отсталому и погрязшему во мраке, что впитывала с детства. Тошнотворные религиозные обряды, не имеющие смысла и искренности, отнимающие время, доводили ее до зубного скрежета. Либеральный отец и мать, солидарная с ним (едва ли бог помог ей, когда от угрозы нищеты она продалась некому толстосуму), не отягощали девочек религиозным воспитанием, за что каждая была им благодарна и не спешила прийти к клерикализму добровольно.

Матвей, этот добряк с проницательными глазами, бойко шел рядом и внимал ее непринужденным речам.

– Отец предлагает всем и каждому защищать родину… Кого защищать? Царя, который прав нам не давал? Я что, должна защищать ярмо, которое у меня на шее висит? Религию, которая чуть ли не до Нового времени спорила, есть ли у меня душа? А отдельные индивиды спорят до сих пор. Да каким же надо быть рабом, чтобы после всего, что она сделала с людьми, слепо идти за ней! Какой надо быть курицей, чтобы бояться, осуждать суфражисток! Бояться того, кто хочет тебя за руку вытянуть из грязного колодца. Бояться сравнений, что – бог ты мой – мы станем гермафродитами, утеряем свою драгоценную женственность, которая ничего, кроме страданий, нам не принесла… Сила в слабости – какой кретин придумал это человеконенавистническое утверждение? Сила в слабости, а ум в тупости? Насколько надо не только не иметь чувства собственного достоинства, но и крупицы разума! – запальчиво закончила Полина твердо и властно, почти утратив свой незабываемый лоск неизменного эстетизма во всем, что бы она не вытворяла.

– Людям, и особенно женщинам, слишком надоело быть «человеком в футляре». И Россия сейчас, по большому счету, делится не на сторонников и противников марксистов, монархии или эсеров, кто во что горазд, а на противников и сторонников перемен. Первых презираю всеми фибрами души.

– Мы не знаем сейчас, за что отдавать жизни. Потому что наша страна продолжает предавать свое население.

– Ты, – а они быстро стащили с себя эти великосветские условности, – могла догадаться, что в жизни все всегда так.

– Как? В книгах это не прочитаешь. А прочитаешь – не поверишь, пропустишь, сосредоточившись на том, что тебе понятно, что уже пройдено… Такому может научить только собственный путь.

– Кроме того, это все непредсказуемо. Каждый раз по-иному в зависимости от бродящих во времени мыслей, которыми захвачено общество, в зависимости от лидеров, которые приходят или не приходят в нужный момент. Когда я был маленьким, я считал, что, раз все случилось именно так, то это был единственный вариант развития событий, что так было суждено. Теперь вижу, что так могут считать лишь люди с развитием тумбочки.

– Но ты понимаешь, к чему все идет? – с опаской сказала Поля, ожидая, что приобретение, от которого она так торжествовала, разочарует.

– Это все понимают, Полина.

Полина озвучивала свои речи с благодушной стремительностью. Пусть они не были оригинальными, но слушать ее было приятно, она вдохновляла. Несмотря на ее четкий ум и напускную независимость она отражала что-то детское и беззащитное, как и Вера, но, в отличие от сестры, успешно скрывала это.