Разглядев соратника, Полина повеселела и продолжала обличения в своем неподражаемом духе. Она гордо подняла голову и стала еще выше, когда они проходили мимо памятника Екатерине Второй.

Полина с удивлением взирала, как Михаил, не сводя с Веры одобрительных глаз, слегка кивая и улыбаясь, вторит ее неожиданно быстрой болтовне. Полина возмутилась. Она знала Татьяну Борецкую и вовсе не желала смотреть, как к ее Вере липнет какой-то женатый проходимец, один из знакомых семьи. Пусть ищет счастья в другой стороне. Одним делом для нее была взаимная страсть и наплевательское отношение к остолопам, не дающим остальным дышать, а другим – искалеченная жизнь Веры. Она не верила, что ее сестра достаточно сильна, чтобы пройти через развод избранника и опалу.

Вера относилась к Михаилу как к брату или другу, с которым никогда не пересечется определенная грань. У каждой девушки есть такой избранник. Достаточно приятный, чтобы проводить с ним время, но недостаточно притягательный, чтобы рожать от него детей. Михаил был для Веры слишком изящным, слишком миловидным, слишком женатым. И слишком не Матвеем.

Что делать с последним, она еще не решила, но задумала, пока было время и поблизости не существовало других мужчин, отвечающих ее вкусу, поиграть в тоску и отверженность. Для Веры в силу молодости жизнь пока не приобрела пугающе реальную окраску. Все было словно понарошку – любовные терзания из-за воздыхателя сестры и заигрывания, пусть и невольные, с чужим мужем. Через дымку свободы и перспектив – никто из родителей не давил на нее из-за замужества. Она свято верила, что не вызывает ни у кого недозволенных мыслей – Вера слишком много общалась с женщинами и не знала, что там, по ту сторону баррикад. В ее понимании сладострастие возникало на дне, в публичных домах и не распространялось на ее круг.

– Это ни к чему не приведет… – шептал себе Михаил, едва не захлебываясь от духоты. – Не могу, не могу…

Он выскочил на лестничный проем и впился в резные перила. Все было слишком нереально. Проще было исчезнуть, раствориться, чем проходить через безумие объяснений и чужих взглядов… Через вопросы, на которые могло вовсе не последовать ответов. Через Верины встречные упреки… Неодобрение ее семьи, взгляд на него, как на преступника только потому, что он решился.

Матвей, непринужденно шествующий мимо с руками в карманах, в замешательстве уставился на Михаила.

– Вам плохо? – участливо спросил он.

– Ну что вы, – притворно-благополучный тон вернулся к Михаилу. – Соскучился по жене.

– Оно и не мудрено, – рассмеялся Матвей.

Михаил ответил кривой ухмылкой и выпрямился.

Вскоре Борецкий распрощался и, не глядя на Веру, ушел. Долго до дома он брел пешком, сам не зная, зачем ему туда возвращаться.

Когда он вернулся, минуя слуг, которых не желал видеть, в гостиной сидела она. Увидев мужа, она не улыбнулась, но начала что-то тараторить. Михаил слушал, не находя в себе сил даже подняться к себе. Все вдруг стало ему безразлично. Какой толк был, уйдет он сейчас или останется? Все ведь кончено… Жизнь уже не будет прежней.

– Ну вот, а ей и говорю: «Зачем брать сатин, если за шелк переплата такая маленькая?» Представляешь? – Татьяна засмеялась, показывая мелкие зубы, блестящие от слюны.

– Замолчи, бога ради! – повысил голос Михаил и вскочил с места, не в силах смотреть на ее растерянное и вслед за этим негодующее лицо.

Ради этого он потерял Веру, так ее по-настоящему и не приобретя. Наверное, мог бы, почему нет? Чтобы гнить здесь, где ему так скучно и душно. С женщиной, несущей околесицу, от которой у него сводит зубы. Абсурд, мелочность и убийственная необратимость жизни, а главное – его собственное бессилие – доводили до бешенства. Мог ли он? Хватило ли у него смелости и кончилось бы это чем-нибудь? Кто знает, ведь он так и не попробовал… Реальность предательски дала о себе знать исчезновением чистой гармонии Веры, ее мягкого взгляда и понимающих реплик. История, древняя как осколки Вавилонской башни, но от этого не становящаяся для него менее уникальной и болезненной. Пережитое самим человеком не может быть для него обыденно.

Так он смотрел на Веру в тот вечер, а она не знала, что он последний… Тихое свое очарование, которое она сама не понимала, она оставляла после себя как другие за неимением прочего оставляют частицы пудры или молекулы духов. Будет ли хоть кто-то еще смотреть на нее с такой же нежностью? Да и не было ли ей все равно? Михаил хотел унести с собой воспоминания, чтобы затем, в тишине одиночества, смаковать их, давать им обрасти новыми деталями. И испытывая от этого даже странное удовлетворение. Бич выкошенного поколения последних русских дворян, уступившего свои лавры молодым и напористым разночинцам и интеллигентам, избравшим иной путь.

– Даже если народ не одобряет политику своей страны, в большей или меньшей степени он пропитывается идеями, которые ежедневно ему вдалбливают. Православие и впрямь очень похоже на ислам. Та же несвобода. Религия – лишь служение интересам узкого круга людей, которые направляют и соблюдают свою выгоду. Вот почему до европейского просвещения не гремели имена наших великих земляков. Это камень преткновения славянофилов, но они предпочитают обходить его, а если что, ссылаются на Андрея Рублева. Великое достижение, нечего сказать! Один сомнительный гений за несколько столетий.

– Ты правда так любишь Европу? – спросила Вера с обидой.

– Проблема в том, что ее любят все русские, даже те, кто ратует якобы за славянофильство, потому что ежедневно мы пользуемся ее изобретениями и влиянием на умы. Подарили они нам декабристов, а из-за нашей любви к сильной руке все это трагично кончилось. Вот и пошли кривотолки, что от либералов один вред. Перед Европой преклоняется вся аристократия, при этом крича о том, как велика наша родина… Мне это претит. Выбрали хоть бы уже что-то одно – либо назвали ее отсталой, либо стали патриотами. Они предпочитают третье – лопоча по – французски, прославлять русского мужика, которого они в глаза не видели, а если и видели, то брезгливо отвели нос. Эти споры ведутся уже так давно и, наверное, не будет им конца. Но в одном они правы – у нас действительно свой путь, – подытожила Полина задумчиво и немного погрустнев. – Что мы без этих тряпок, вечного притворства, фальшивых улыбок и старания понравиться?

Ее губы тонули в облаке дыма, который она так старательно нагоняла на себя вместе с королевским, почти неосязаемым высокомерием. Пухлые темные губы и напевные глаза – должно быть, она была сама от себя в полнейшем восторге, таком уверенном, что умела его игнорировать. Вальяжная девичья поза – свобода в опутывающей женственности – восседала где – нибудь в серединах залов, и от полноты ее существа, от ее цельности и интеллекта невозможно было отвести взгляд.

Так в жестокие годы женского безмолвия восторгались слепой никчемностью Натальи Гончаровой, вплывавшей в бальные залы с неосознанной улыбкой. Не позволяли они женщине стать большим, а потом же и потешались над ее ограниченностью и сужением интересов в растворении среди младенцев. Но у Полины было огромное преимущество – она была не просто, только красива. Она была остра и прозорлива. И особенно она была бесстрашна и несгибаема. Именно это сражало знавших ее людей.

Вера видела, как на них с сестрой смотрят молодые люди. Открытием было, что и она тоже способна ловить взгляды. Это вселяло чувство волнующее и приоткрывающее какие-то крышки сундучка, где она доселе сидела. Впрочем, она чаще открывала свой сундучок книгами. Девушки их круга, по сути являясь бездельницами и пустым пятном, производили впечатление чего-то значительного и прекрасного, только разодевшись в дорогие куски ткани и заставив особ ничуть не хуже себя, но рожденных в другом классе, заплетать себе волосы. Самомнение вполне могло заслонить отсутствие чего-нибудь необходимого. Безусловно, ей нравилось свое отражение в золоченых зеркалах, нравилось ощущение себя как чего-то избранного и искушенного только потому, что родители позволяли ей неординарно мыслить или покупали дорогие украшения. Она сама для себя становилась в такие моменты героиней, лучшей девушкой, призраками которых так бредила раньше. Но при этом Вера интуитивно чувствовала, что они с Полиной – большее, чем просто начинка своих платьев.