Обе девочки с детства казались матери ухоженными, обладающими врожденным чувством красоты, в том числе и в отношении себя. И она поощряла не только их образование, но и внешние проявления заботы о себе. Стенания Веры по поводу ее мнимой полноты казались матери безобидным пережитком возраста. Для нее не было девочек красивее, чем ее дочери. Мария была педантична, девочки даже побаивались ее и очень уважали. Она дала детям не только удачную внешность, но и, что важнее, лучшее домашнее образование, ревностно следя за их становлением, но без причитаний и оханий.

Обе ее дочери относились к тому типу аристократок с длинными шеями и выверенными чертами лица, которые всегда притягивают взгляд совершенством пропорций. Когда на официальных приемах они сидели вместе и ворковали, то создавали впечатление единодушных во всех проявлениях жизни. Чистая кожа, плавные линии, блестящие ногти. Живые полотна Серова. Манжеты туго стягивали им запястья, во всем длинном и неповоротливом было так неудобно. Но они не подавали вида.

Отец в свою очередь любил девочек. Любил видеть их собранными к выходу, хвалил и баловал. Нечего сказать, обе они выросли абсолютными женщинами в любви к комфорту и красоте. Женщинами, с детства обласканными и не знающими, что такое грубость и невзаимность. И в то же время женщинами, мало сосредоточенными на том, что принято считать дамским кругом интересов. Что бы Поля ни говорила про отца и что бы про него не придумала, он, как первый мужчина, виденный ей в жизни, не сделал ее мужененавистницей. Напротив, она верила мужчинам, потому что отец при всех его выдуманных недостатках ей не врал.

Вера сидела на подоконнике и испытывала с детства знакомое чувство покинутости, которое, впрочем, даже нравилось ей при определенном раскладе. Вместо того чтобы просто спуститься вниз к Матвею, бегающему по усадьбе с Полиной, она поглядывала на них из окна.

Мария, наблюдая за этим, испытывала щемящее чувство сродства и боли за свою девочку. Она сама прошла тяжелый путь и каждый раз, задумываясь о судьбе дочерей, гадала, что же выпадет им в этот сметающий век. Она как никто знала, как призрачна при невежественном подходе свобода женщины и как она может искалечить. Свобода женщины очень выгодна некоторым мужчинам. Но вот будет ли эта женщина достаточно сильна и умна, чтобы не напороться…

– Почему они не любят меня? Неужели я так плоха? – неожиданно Вера сказала вслух то, чем постоянно казнилась.

– Милая, они тебя просто не знают. Ты замыкаешься, закрываешься. Прячешь лучшее, что есть в тебе, от посторонних глаз. Но они все равно любят, – спокойно и чуть хрипловато отозвалась Мария, почти скрытая в высоком кресле.

– Они любят то, что больше блестит.

– Это природа человека – создавать замки, додумывать. Был бы лишь материал. Тебя материалом не назовешь. Ты целая. Ты уже… готовая, произведение. Которое пишет себя само. Не ждет, пока его напишут.

Мария приподнялась, несколько раз неуверенно посмотрела на дочь и тихо сказала, как бы опасаясь, что ее одернут:

– Милая, ты не первая, кто влюбился в поклонника сестры.

Вера дрогнула. Мария воображала, будто знает, что испытывает дочь – смятение и стыд. Если бы они мыслили идентично. Только кто мог доказать это?

– Что же, он – Толстой, Полина – Софья Берс, а я та, вторая сестра, чьего имени сейчас уже никто и не вспомнит? – на удивление понимающе и безмятежно отозвалась Вера, ожидая, когда кровь отхлынет от щек и даже довольная тем, что можно поговорить с кем-то о том, что мучило.

– Ну, второй сестре явно повезло. Да и Полина – определенно не Берс. Из нее выйдет толк, потому что время совсем иное. Мне бы взрослеть в нем, как и вам. А не тогда… Но чего хочешь сама ты?

– Что ты имеешь ввиду?

– Тебя устраивает роль стороннего наблюдателя, по всей видимости.

Вера кивнула в душе, а внешне осталась такой же уравновешенно-благожелательной, как всегда.

– Все и каждый ошибаются постоянно, – только и сказала она в ответ.

Отчасти Вера прониклась Матвеем, потому что таков был выбор сестры. Ее влюбленность пошла с первого разговора с ним, благодушным и активным молодым человеком, от которого по ее лицу расползалась улыбка. Который быстро шагал в распахнутом по моде пальто и так ловко обращался с девицами.

Но Вера попросту не подозревала, что ей с ним делать. Уже не имело значения, кто первый познакомился с ним и какие отношения их связывали в кратчайший период до того, как в их зарождающийся мирок ворвалась Полина. Вера была далека от такой мелочности, как ревность или битва за поклонника. Когда все у них с Полей сложилось, очень естественно и бескровно, Вера не посчитала нужным вмешиваться в образовавшуюся, как ей казалось, гармонию. Она вообще любила видеть в окружающей ее жизни порядок и чистоту. Ее отвращали неверные акценты и особенно грязь. Но все же для Веры сложившаяся ситуация была вдвойне болезненна. Она обоих любила и ненавидела за то, что они отнимали друг друга и себя у нее. Не полюбить Матвея она не могла, иначе вовсе бы осталась за бортом, не имея возможности сидеть с ними, слушать их, справедливо возражать и видеть, что она им нравится тоже.

При своей бешеной любви к одиночеству Вера не могла существовать без людей, точнее, без их любви, энергетики, удивительных слов. Хоть извращенно, отдаленно, но она принимала участие в их жизни, никому не навязываясь. Часто Вере приходилось переступать через себя, чтобы заводить социальные контакты. Когда ей везло найти людей, с которыми было спокойно и весело, это было лучшим подарком. Она успокаивалась и начинала жить в свое удовольствие, не терзаясь мыслью, что жизнь проходит мимо без людей с их свежим восприятием (свое восприятие порой надоедало) и не утомляясь от толпы, в которую сама же бежала за впечатлениями.

Чем во время бурной молодости Полины жила Вера? Воздухом. В тени порывистости сестры ее редко было слышно, но при этом она никогда не внушала неловкость. Она наполняла пространство вокруг себя молчанием и собственной миловидностью. Она никому не язвила, редко что-то доказывала и при этом ухитрялась быть человеком, с которым считаются, причем считаются бережно. Вера попалась на удочку собственной рефлексии, составив о себе смутное мнение изнутри и не удосужившись осведомиться, что о ней думают остальные. Причем получаемые портреты совпадали редко.

Когда они втроем после шумных гуляний, гудящих от политики и новомодных направлений двадцатого века, досиживали до рассвета в огромной гостиной Ивана Валевского, Матвей понимал, как ему хорошо и странно сидеть рядом с обеими сестрами, такими непохожими и такими одинаковыми. Он жмурился и, находясь в блаженной полудреме человека, не сомкнувшего глаз от приподнятости молодости и лета, наслушавшегося часовых разговоров, в полутьме различал приглушенно-нежные голоса сестер Валевских.

Привлекательный и уверенный в себе Матвей, отличный от молодых людей, которых Полина водила в их дом доселе, пытаясь разнообразить, как она выражалась, тусклое домашнее общество, неожиданно сплотил сестер и даровал им новые темы для бесед.

Вера на удивление спокойно смотрела, как Полина, ее не спросив и даже не задумавшись, взяла Матвея в оборот. Вера мало общалась с людьми и имела смутное представление, как те обычно реагируют на подобное. Она с детства существовала в изоляции, часто оставалась одна и была вполне довольна этим, пока Полина утверждала свои права на дворовую ребятню. Это вовсе не мучило Веру, пока не пришло время сближаться с людьми. Пришлось учиться, как и всему в жизни. Ничто не далось ей само собой, все было отвоевано анализом и наблюдениями. Ее восприятие строилось на внутренних ощущениях, а не навязанных шаблонах поведения. Это в Вере поражало тех, кто удосуживался приглядеться – естественность, как у самой земли.

Держа Матвея на расстоянии и отвечая ему односложно на туманные вопросы о них, Полина вместе с тем препятствовала его сближению с Верой. Поле импонировало новое ощущение себя роковой женщиной, которой она по сути не была – для этого ей не хватало двуличия.