— У вас есть телефон Бэйли? — спрашивает медсестра.

Я начинаю перебирать в уме номера телефонов.

— У него рабочий мобильный. Правда, он часто его выключает. Ноль семь девять… нет, не так… Ноль семь восемь семь… Простите, не могу сосредоточиться. Не могу…

— Не спешите, подумайте, — терпеливо говорит медсестра.

Наконец я вспоминаю номер. Медсестра записывает его, отрывает взгляд от блокнота и спрашивает:

— А как насчет номера Тома?

— Ноль семь… — начинаю я, но не договариваю. — Скажите, а могу я сама ему позвонить? Это ничего?

— Конечно, — кивает медсестра. — А не знаете ли вы, как нам связаться с родителями Гретхен?

Я качаю головой.

— У нее с родителями непростые отношения. С Бэйли она…

Медсестра меня прерывает.

— Родителям обязательно нужно позвонить, — мягко настаивает она, и тут до меня доходит, что она хочет сказать, хотя и не произносит этого.

— Я не знаю их номера, — уныло отвечаю я. — Я с ними вообще не знакома! А где Гретхен? Что с ней?

— Она в реанимации, — успокаивает меня медсестра. — Я сейчас передам эти сведения и сразу вернусь. Через секунду.

Оставшись одна, я беру сумочку и достаю из нее мобильник, но вижу, что сеть тут не ловится. К тому же я не уверена, можно ли в больнице пользоваться телефоном. Я сую мобильник в сумочку. Придется подождать возвращения медсестры. Я смотрю в упор на табличку «ПОЖАЛУЙСТА, МОЙТЕ РУКИ» и стараюсь не впасть в панику.

Медсестра вскоре возвращается. Бэйли нашли в аэропорту перед отлетом в Лондон. Мобильник у него оказался включенным, но батарейка почти совсем разрядилась, и телефон, видимо, отрубился через считаные секунды после того, как медсестра успела сказать ему, что я нахожусь здесь с Гретхен и как называется больница. Я представляю себе, как он сидит, одинокий и напуганный, на жутко неудобном кресле в зале ожидания, и ничего не может сделать, чтобы не ждать так долго… а может быть, он уже садится в самолет.

Я спрашиваю, можно ли мне позвонить Тому с моего мобильного, но она качает головой.

— К сожалению, звонить можно только на улице, — произносит она.

Я говорю ей, что сразу вернусь, и решительным шагом выхожу из приемного покоя на автостоянку. Снаружи холодно и темно, как всегда бывает январскими ночами. Я непроизвольно поеживаюсь, потому что одета довольно легко — на мне спортивные брюки и не слишком теплая куртка. Одной рукой я нажимаю на кнопки, нахожу номер Тома и жду ответа. С моих губ слетают облачка пара. Другой рукой я обхватываю себя и засовываю пальцы в рукав, чтобы согреться.

Я попадаю на голосовую почту. Либо у него выключен телефон, либо он поместил мой номер в черный список.

— Привет, это я, — произношу я после гудка. Голос у меня дрожит. — Том, я в больнице с Гретхен. Тебе нужно сюда приехать. Мы в приемном покое. Я должна срочно вернуться туда, а внутри мобильник включать не разрешают, так что ты не сможешь мне перезвонить — но, пожалуйста, приезжай как можно скорее…

Я диктую адрес и замолкаю. Правильно ли я все сказала? Может быть, нужно было рассказать ему, что произошло? Или лучше пусть он поменьше знает, пока не доберется сюда? Я не хочу, чтобы он гнал машину как сумасшедший, словно наперегонки со смертью. Еще расшибется, чего доброго. Я вдруг понимаю, почему такие звонки поручают обученным больничным специалистам. Я жду несколько секунд — ровно столько, сколько Тому потребуется, чтобы получить голосовое сообщение, но он не перезванивает сразу, поэтому я очень неохотно отключаю мобильник и возвращаюсь.

Через сорок минут мне сообщают, что Том позвонил в больницу и он уже в пути. К девяти часам вечера Гретхен перевели в палату интенсивной терапии — ПИТ, как они это называют. Она по-прежнему без сознания, но мне передают, что Бэйли попросил меня посидеть с ней. Около Гретхен деловито суетятся три медсестры, переговариваются на своем профессиональном языке, непонятном для меня. Время от времени звучат слова вроде «отсасыватель», «капельницы», «концентрация», «давление падает».

Я сажусь как можно дальше от больничной кровати и начинаю беззвучно произносить имя Гретхен, словно мантру, чтобы навести хоть какой-то порядок во взбудораженном мозгу. Произнося это имя, я представляю себе маленькую куколку с локонами, обрамляющими фарфоровое личико, с глазками, которые не закрываются даже тогда, когда она лежит. Гретхен, распростертая на кровати, подключенная ко всем этим аппаратам, проводам и трубочкам, сейчас и вправду выглядит такой хрупкой… В тишине слышно, как негромко попискивают приборы.

Кожа у Гретхен словно восковая, она бледна, ни намека на румянец. Она больше похожа на Коппелию[1], чем на игрушку для маленькой девочки, лежащую в мастерской и ожидающую, когда ее оживят. На настоящую девушку в полный рост, с кремовой кожей, которая вот-вот сядет на кровати и сбросит с себя одеяло. Но ее веки не поднимаются, она не вздрагивает, ее губы приоткрыты, в них зажата трубка, с помощью которой кислород попадает в ее обожженную глотку. Вдруг она представляется мне надувной куклой, которую заставили заниматься извращенным сексом.

Я смотрю на ее руки. Большие пальцы, указательные, безымянные… С маленькими, аккуратными, ровно подстриженными ногтями. Ее длинные распущенные волосы зачесаны назад. Я знаю, она бы жутко разозлилась, увидев себя в таком виде. Гретхен предпочла бы, чтобы ее волосы живописно разметались по подушке. Уж она бы устроила в такой ситуации целое театральное представление. Правда, вид у нее и так неземной. Красота Гретхен такова, что ее не испортить ни тусклыми волосами, ни отсутствием косметики.

Есть одна картина. Кажется, я видела ее в Национальной галерее. Девушка лежит на плоту, и этот плот плывет вниз по течению к месту погребения. Девушка заледенелыми пальцами прижимает к груди бледно-розовые цветы. Ее волнистые светлые волосы струятся, будто речные водоросли, прозрачное зеленое платье свешивается за края плота и тянется за ним, просвечивая сквозь поверхность чуть колышущейся воды. Вот как сейчас выглядит Гретхен.

Я с ужасом ловлю себя на мысли о том, так ли она будет выглядеть мертвой, или в решающее мгновение что-то маленьким облачком выскользнет из нее — почти невидимое. Устремится к потолку и начнет путь к тому раю, в какой верит Гретхен. Я чувствую, как глаза застилают слезы, меня снова начинает слегка знобить. Одна из медсестер с любопытством смотрит на меня. Я ухитряюсь испуганно и жалко улыбнуться. Она сочувственно улыбается в ответ. Я гадаю: сумела ли она все прочесть по моему лицу. Вряд ли. Она отворачивается и продолжает что-то записывать. Слышно только ритмичное попискивание приборов, помогающих Гретхен дышать. Кажется, все под контролем.

Вот только из головы у меня не выходит одна мысль, как я ни пытаюсь отделаться от нее, утопить ее под водой. Ничего не получается. Мысль не покидает меня.

«Пожалуйста, не просыпайся, пожалуйста, не просыпайся, пожалуйста, не просыпайся».

Я вздрагиваю, когда одна из медсестер прерывает эту жуткую мысль и доброжелательно говорит:

— Можете сесть с ней рядом и взять ее за руку, если хотите. Это не возбраняется. И поговорить с ней тоже можно.

Я судорожно мотаю головой, краем глаза замечая, как две медсестры выскальзывают из палаты.

— Я не буду слушать, — обещает оставшаяся медсестра с честной улыбкой. На вид она нашего возраста — лет двадцать девять или около того.

— Я в порядке, спасибо, — выдавливаю я.

Медсестра понимающе улыбается.

— Ну, если передумаете, то пожалуйста. Понимаю, это выглядит диковато. Но очень многие люди говорят с пациентами, когда те без сознания. Мы привыкли. Извините, мы очень торопились, и не было времени толком объяснить вам, что мы делали и что происходит. — Она садится рядом со мной. — Я не могу слишком много рассказывать вам, Элис, поскольку вы не близкая родственница Гретхен, поэтому в подробности я вас сейчас посвящать не буду. Надеюсь, вы понимаете, что она все еще без сознания.