– В трясине он захлебнулся от фальшивой игры.

– Ну да, я и говорю: сначала провалился, а потом утонул.

– Тонут в овациях, а он именно – захлебнулся.

– Ой, ну не цепляйся к словам! – обиделась Маша. – А на «Утиной охоте» он тоже захлебнулся?

– Там тоже. А ещё – «На дне»…

– А «На дне» Ваня разве плохо играл?

– Конечно, плохо! – распалилась Аня. – Очень плохо! Ужас как плохо!

– А где же его на куски разорвало?

– На «Женитьбе»…

– А, точно! – обрадовалась Маша. – По всему залу кровавые куски валялись, всех зрителей запачкал…

– И не говори, форменное безобразие, а не игра. Полное непонимание тонкой женской психики… Сцена тогда просто не выдержала и разорвала его в клочья…

– Да, сцена – это святое, она очень ранимая. На неё зрители смотрят – ей очень важно, как она выглядит.

– Ну да, не все равно, кто её топчет…

И тут девушки пустились в заумную дискуссию. Они забавно рассуждали о настоящем искусстве, творчестве, об актёрском таланте и мастерстве. Спорили и увлёчённо доказывали друг другу всякий вздор, а я всё сидел понурый и рассматривал свою кислую физиономию в зеркале.

Вдруг Маша спросила:

– А знаешь, почему наш Ваня в театре застрял?

– Почему?

– Потому что не горел на сцене. Тлел еле-еле, даже искр не было.

– И что?

– А то! От настоящего актёра театр может загореться. Сейчас бы не было никакого театра, одни головёшки.

– Вон что-о-о! Надо же! А сейчас поздно, что ли? Давай ему спички дадим!

– Поздно. Как мёртвому припарки.

– Ладно, – вздохнула Аня, – что уж теперь делать. Ну что, будем Ване маску накладывать или уже бесполезно?

– Давай попробуем в последний раз.

– Гамлета или Дон Кихота?

Маша задумалась.

– Давай Дон Кихота. Пусть благородным рыцарем будет. Может, благородство его как-то облагородит…

Потом какой-то провал, и вот я уже скачу в образе Дон Кихота, в доспехах и с копьём наперевес, через весь зрительный зал в сторону сцены. И конь подо мной такой ретивый – хрипит и яростно ворочает глазами, скачет не по проходу, а прямо по креслам, сокрушая и давя их в труху. Перед сценой конь резко остановился, взбрыкнул, и я кувырком полетел на подмостки. На сцене стоял гроб, и я точнёхонько угодил прямо в него…

Девятидневные поминки

Проснулся – и не знаю, то ли смеяться, то ли плакать. Непонятно с какой радости потянуло меня на патетику. Вышел на край авансцены, задрал голову, вытянул правую руку вперёд для пущей торжественности и с выражением выдал стихотворение Бориса Пастернака:

«Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моём веку́.

На меня наставлен сумрак но́чи

Тысячью биноклей на оси́.

Если только можно, Авва, Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, всё тонет в фарисействе.

Жизнь прожить – не поле перейти».

И так я, знаете ли, проникся этим пафосом и торжественностью, что и от себя добавил:

– О сцена! Какие красоты и возможности открываются перед взором ступившего на шаткую твердь твою! Скольких ты уже сгубила и скольким ещё предстоит найти погибель на тлетворных подмостках твоих! О наивные безумцы, жаждущие славы! Куда стремитесь вы? Или не ведаете, что карабкаетесь на эшафот?

– Браво, Ваня! Хорошо сказал! – услышал я голос Алаторцева.

– Какой ты, Ванечка, молодец! – вторил ему и другой знакомый голосок.

Опустил я глаза и вижу: стоят Лев Сергеевич и Ольга Резунова возле сцены, в ладоши хлопают и на меня восхищёно взирают.

– Вот… репетирую… – смущённо промямлил я, а у самого сердце от радости сжалось и застучало бойко, готовое выпрыгнуть из груди. Что и говорить, девять дней ни с кем словом не перекинулся. А тут ещё и дорогие для меня люди.

Хотя и странно было видеть их вместе. В жизни они так много шутят друг над другом, что иной раз сорятся не на шутку, потом неделями не разговаривают. Ну а тут в кои-то веки – рядышком. К тому же Ольга казалась какой-то… непосредственной, что ли… Помнится, она лет десять назад в Детском театре играла кикимору Рябуху Лихоманку. В той роли нос у неё был накладной – острый и вздёрнутый. Чтобы верхняя губа смешно выпирала, Ольга под неё вату подкладывала; шею, для пущего любопытства, вперёд вытягивала; и старательно следила, чтобы волосы уши не закрывали, чтобы они топорщились, как следует. Получался очень смешной профиль, да и весь облик – ухохочешься. Представьте, хитрую лисью улыбку и всё время смеющиеся глаза. И вот сейчас Ольга отдалённо напоминала ту Рябуху, хотя и без грима.

Алаторцев тоже выглядел необычно. На его щеках в свете софитов искрились пушистые серебряные бакенбарды – непонятно из какой роли, – отчего лицо его стало какое-то кошачье, сытое, довольное и нагловатое. Сам по себе Лев Сергеевич огромного роста, богатырского телосложения и с лохматой седой головой. Эдакий вальяжный барин с широченным лбом, но отнюдь не спокойный и медлительный, а в какой-то мере экзальтированный. Частенько бывает вспыльчив, но без всякой тупой и истеричной злобы. И подчас в такие минуты ведёт себя потешно и выпукло, где больше игры на публику, чем каких-то искренних проявлений.

…Взошли они ко мне на сцену, и тут же чудесным образом декорации в один миг поменялись. Только я повернулся, а сцена уже превратилась в уютную комнату, со столиком, мебелью и всяким обзаведением. Повеяло домашним уютом и одновременно чем-то торжественным. Оказалось, Ольга с Львом Сергеевичем и впрямь пришли неслучайно. Не откладывая в долгий ящик, они тепло и искренне поздравили меня с прекрасным всесезонным праздником – Девять дней. И я, естественно, был несказанно растроган. Ожидал меня и ещё сюрприз.

– А мы, Вань, к тебе не с пустыми руками… – загадочно сказала Ольга и осторожно извлекла из сумочки золотую статуэтку Оскара… – Принесли твоего Аскара… За лучшую мужскую роль… Сам, разумеется, ты на церемонию не смог поехать… Просили передать лично в руки…

Я ошарашено смотрел, не зная, что и думать.

– Знаешь хоть, за какую роль тебе дали? – спросил Лев Сергеевич.

– Даже не догадываюсь, – иронично прошелестел я.

– Ну как же, Вань… – Ольга старательно стряпала обиженное лицо, но хитринки в глазах ещё больше забегали. – Ну, перед вручением всегда просмотры бывают… Ты же видел… Тебя за роль Хлестакова номинировали… В «Ревизоре»… За такую игру Аскара и дают…

– Да, Ваня, три года прошло, а как вспомню тот спектакль, сразу прям неловко… – пробубнил Лев Сергеевич.

Вот так дела, и про сон знают, и о спектакле! Всё же вида не подал и говорю:      – Рад за вас: вы хорошо информированы…

– Кота в мешке не утаишь… – важно сказала Ольга.

Лев Сергеевич раздумчиво на меня посмотрел и говорит:

– Анализируешь сейчас, значит… Правильно, анализ – вещь полезная… По полочкам разложить не мешает, по коробочкам, по мешочкам… Каждую укупорку подписать, ярлычок привесить… Наше актёрское ремесло завсегда строгого разбора требует. Только, смотри, в самоедство шибко не ударяйся, тебе другое понять надо.

– Правильно Лев Сергеевич говорит, актёрское мастерство – для тебя уже неактуально. А играл ты не хуже других – не кори себя… – захлёбываясь от сарказма, говорила Ольга, но увидев моё глуповатое обиженное лицо, тут же добавила примирительно: – А мы, Ваня, тебе и покушать принесли. Отпраздновать-то надо. Синичка твоя передала… Пускай, говорит, Ванечка мой покушает горяченького, а то он, наверно, голодный сидит. Праздник всё-таки… Борщ она тебе вкусный сварила, вот здесь в термосе, а ещё котлетки, блинчики и всякая вкуснятина…