Вот и я кренился извилинами, всё думая: почему я попал в западню одиночества? Эгоистом вроде как не был, старался жить не для себя да и вообще… А может, из-за того что спешил, торопился по жизни и теперь мне любезно предоставили время поразмыслить? В чём же мне нужно разобраться наедине с самим собой?

Потихоньку я стал подмечать всякие странности тустороннего мира. Тут с сознанием вообще полная неразбериха. Какое-то оно рваное, кусками, не такое, как в земной жизни. И со временем странности. Прохаживаешься, бывало, по сцене, и вдруг в мгновение ока идёшь уже между рядами кресел или ещё где-нибудь. От этого и всякие провалы в памяти, странности. Вокруг частенько что-то меняется. Одни декорации пропадают, другие – появляются. То фортепьяно возникнет, то мебелишко для спектаклей. Однажды на кровати посчастливилось полежать. Простенькая такая постель, но всё же матрас и подушка, и одеяло стёганое. Часа три повалялся, а потом чувствую – уже на полу. Кровати нет и в помине, а когда успел упасть – непонятно. В общем, такие вот странности.

Есть и спать совсем не хочется, а всё думы, думы одолевают. Перебираешь свою житёшку, копаешься в ней, выискивая там хоть какую светлую зернинку, а в глаза только дрянь всякая лезет, наперерез правда напирает с вилами. Отмахиваешься и стараешься разговаривать вслух. А главное, ежесекундно невыносимая тоска гложет по маме и отцу, по родным и друзьям, даже по тем, к кому в жизни особой душевной привязки не было. А ещё у меня в голове почему-то постоянно вертелось стихотворение нашего великого русского немца Афанасия Афанасьевича Фета:

«Жизнь пронеслась без явного следа.

Душа рвалась – кто скажет мне куда?

С какой заране избранною целью?»

И стихотворение Евгения Евтушенко:

«О, кто-нибудь, приди, нарушь…»

Ко всем бедам злил меня этот дурацкий костюм лицеиста. Но что поделаешь, другой одежды не было.

Уже на второй день включил я весь свет в театре, какой только можно, и, выхаживая по сцене и вдоль рядов, кричал, ругался, шутил сквозь слёзы, грозя кулаком неведомо кому. Словом, резвился от скуки и тоски на полную катушку. Эх, знал бы, что помру, я бы хоть шерсти с собой взял, что ли. Научился бы вязать, всё веселее. Или книжек каких. Сидел бы тихо и не гневил Бога.

Иной раз, когда закрывал глаза, мне чудилось, что на сцене идёт спектакль или репетиция. Я ясно слышал аплодисменты и смех в зале, реплики актёров, голоса режиссёра и других служащих театра. И это было настолько отчётливо и громко, как будто кто-то совсем рядом, только руку протяни. Но едва я открывал глаза, и враз всё смолкало. И опять нависала давящая, умопомрачительная тишина.

На третий день у меня нервы не выдержали. Начал я крушить всё направо и налево. Сколько-то минут буйствовал, ярился, а когда выдохся и присел передохнуть, глядь, всё обратно восстановилось.

Примерно через неделю случилось забавное событие. Я, как обычно, прохаживался в зрительном зале, размышляя о коварной судьбине своей, о столь трагической кончине, выпавшей на мою долю, о таинственной незнакомке и о вдовушке Лере. И так утомился от дум тяжких, что задремал, – ещё одна странность здешнего мира: внезапно меркнет сознание и резко охватывает сонливость даже во время ходьбы, спишь и не падаешь.

Так вот, вижу во сне комнатушку со свечами, а в ней Александр Сергеевич Пушкин с бешеной скоростью печатает на ноутбуке стихи. Я, естественно, потрясён, смотрю как заворожённый, застрявши в дверях с канделябром в руках. Александр Сергеевич не обращает на меня никакого внимания, но звук щёлкающих клавиш всё сильнее и сильней… И вот я уже слышу сквозь дрёму цокот копыт. Сон как рукой сняло. Я открываю глаза и вижу, что на сцене стоит бричка девятнадцатого века, запряженная тройкой вороных коней. Извозчик на облучке, одетый по тому времени, мужик с окладистой седой бородой. А в бричке сидят трое… Я не мог их не узнать: это были Н.В.Гоголь, А.Н.Островский и А.П.Чехов. Они о чём-то тихо друг с другом переговаривались, а меня как будто вовсе не замечали. Я настолько был потрясён, что у меня дух перехватило. Я стоял как оглушённый и смотрел, смотрел… И вдруг извозчик потянул вожжи, понукая лошадей, и тройка резко повернула в зрительный зал, прямо на меня, и кони поскакали по воздуху. В последний момент, когда бричка была ещё на сцене, от неё отвалилось заднее колесо. Тройка исчезла в воздухе, буквально над моей головой, а я ещё некоторое время стоял, ошарашенный, не зная, что и думать. Потом прошёл на сцену, наклонился над колесом и вспомнил «Мёртвые души» Н.В.Гоголя. Мне стало смешно: «Вишь ты, вон какое колесо! Доедет то колесо или не доедет? Не доехало… Вот дела… Великие писатели… живые… А колесо зачем мне? Какой-то знак, что ли? И что это я так растерялся? А что я должен был сказать? Эй, гениальные писатели, я прочитал все ваши книжки…»

Не успел я как следует раздуматься, как увидел, что по сцене идёт И.С.Тургенев. Одет во всё охотничье, на плече ружьё, а на поводке ведёт собачку, белую с чёрными пятнами и пушистым хвостом. Меня опять какой-то ступор охватил – ни двинуться, ни слова сказать, – а великий писатель посмотрел сквозь меня, словно не замечая, и остановился возле колеса, с интересом его разглядывая.

А вот собачка меня, кажется, почуяла, она зарычала и сердито гавкнула.

– Перестань, Муму. В театре нужно вести себя тихо, – сказал Иван Сергеевич и степенно пошёл дальше. Собачка чуть задержалась, обнюхивая колесо, и вприпрыжку припустилась за хозяином. И только они скрылись за кулисами, вслед за ними по сцене пробежала стая волков. Я даже испугаться не успел. Волки прошмыгнули мимо так близко, да с обеих сторон, что я мог каждого за хвост ухватить.

Пока я, разинув рот, с удивлением смотрел им вслед, откуда-то появился странный старик в длинной белой рубахе, подпоясанный красным поясом, как самбист. Он, тоже не обращая на меня никакого внимания, поднял колесо и покатил его для своей какой-то надобности. В этом разе я не уверен, но мне показалось, что это был Л.Н.Толстой… А может, и тот самый возница за колесом вернулся…

Я стоял посреди пустой сцены и в растерянности смотрел по сторонам, не зная, что и думать. А когда немного пришёл в себя, спустился на ватных ногах в зрительный зал, сел в первое попавшееся кресло и… потерял сознание. Знаете, это был не кратковременный какой-то сбой сознания, а я действительно отключился, как в земной жизни.

Экскурсия в прошлое

Очнулся через два с лишним часа и здорово удивился, поняв, что всё это время смотрел спектакль «Ревизор», где я играю Хлестакова. Да, такая вот забавная штука выкинулась: видел я самого себя на сцене и сам себе аплодировал.

Поверьте, это так необычно, что даже не знаю, как объяснить. Всё равно попробую. Так вот, спектакль я увидел глазами одной зрительницы. То, что увидела она, то увидел и я. И в это время я совершенно не мыслил, а просто, так сказать, собирал информацию, которая запросто уложилась в моей памяти. С одной стороны, это похоже на сон. Ведь во сне мы тоже без сознания, а мозг наш всё равно что-то там делает, переживает какие-то тайные процессы. А с другой стороны, сон – это что-то призрачное, размытое, ненастоящее. Но то, что увидел я, – это два часа реальной и ясной жизни. Это был обычный спектакль, полный зал зрителей. В антракте, благодаря моей зрительнице, я даже в фойе театра побывал, прохаживался мимо портретов актёров и актрис и с восхищением на них взирал. Особенно почему-то довольно долго перед своим фото постоял…

Согласитесь, есть от чего раздуматься. Получается, я побывал своим сознанием или душой, кому как нравится, в прошлом. На спектакле, который я прекрасно помню, – он состоялся в ноябре три года назад. Оказывается, ненужно никакой машины времени. Чтобы узнать некую информацию, можно интересующий фрагмент просто… прожить. Да, именно, прожить в нужном времени и в нужном месте. Но прожить не как человек, а как душа, которая просто собирает жизненную информацию. Прожить чью-то жизнь, которая в этом прошлом уже существует. И не важно, животного это жизнь или человека, ну, или какая другая тайная жизнь. Тогда очень даже просто можно увидеть всё, что нужно, чужими глазами и услышать всё чужими ушами. И тут нет никакой мистики, никто ни в кого не вселяется. Наверное, по-другому и не нельзя. Помнится, где-то читал, что главная проблема, почему невозможна отправка в прошлое на той же машине времени, – это, так называемая, проблема наблюдателя. Прошлое изменить нельзя, в него невозможно ничего привнести – ни одного атома, ни самой ничтожной малости, ни даже то, что считается нематериальным, – мысли. Словом, никакую новую информацию на прошлое наложить нельзя.