Отброшенный и контуженный, я долго не мог прийти в себя. Но сознания я не терял. Лев Сергеевич помог мне подняться и усадил за стол. На удивление, я увидел себя чистым, как будто не было этого страшного и несуразного взрыва. Вокруг тоже всё стало чистым.

– А с Лерой что?

– Что, что… Обидел хрупкую женщину…

– Она жива – нет?

Лев Сергеевич вздохнул.

– Давно в ней копилось, вот и взорвалась. Но ты не переживай, у ей сейчас другая жизнь пойдёт. Может, ишо лучше прежней…

– Надеюсь… Лев Сергеевич, вы мне объясните: это что за сон такой? Что за чертовщина?

Я с надеждой смотрел на Алаторцева, а он серьёзный такой, укорчиво головой качает: мол, такова жизнь.

– Смирись, Ваня, теперь уже ничего не поправишь, – задумчиво произнёс он. – Лера тебе правду сказала, чужие вы. А то, что она тебя отлаяла, так это по вдовьему делу положено. Расставила, так сказать, все точки над «и». А на слова не обижайся: моя третья – дай бог терпенье её новому мужу – вообще меня как только не называла! Вспомнить неловко. Да, так-то вот. Творческих людей не понимают. Не во всём я с Лерой согласный, мне ваши семейные дела неведомы, но от себя тоже скажу: не раскрыл ты талант свой, теперь уж, можно сказать, загубил. А одарён ты необычайно – с тебя и спрос большой.

– Да какой там талант! – с горечью сказал я. – Был бы талант, так легко бы из жизни не выкинули! Глупо всё… Есть же какие-то испытания? Пусть бы я через какую-нибудь страшную болезнь прошёл. Да мало ли!..

– Сам в толк не возьму. Знаю, вроде и старался ты, и худого сторонился. По всем статьям ангелы и архангелы для тебя расстараться должны, а оно наоборот вышло. Вишь, как… Смахнули с подмостков, как сор ненужный, выдернули, как сорняк, – даже мне обидно и непонятно. Эх, несправедливо жизнь устроена. Видать, талант без подсобы свыше не раскроется. А как тебе помогать, когда ты не в ту сторону пошёл? Когда рядом с тобой чужие люди со своими планами? Судьба к тебе и подступиться не могла. Потом, знать махнула рукой – да и в сердцах…

Понурился я совсем и спрашиваю:

– Куда же мне теперь идти? Дальше-то как?..

Лев Сергеевич ответил не сразу.

– Теперь уже никуда не пойдёшь… – вздохнул он. – Ты теперь в театре жительствовать будешь. А что такого? Знавал я одного актёра, так он лет двадцать после смерти в литерной ложе ночевал… Бутафорской еды тоже вдоволь… Глядишь, из декораций какая-нибудь постель выкинется…

– То есть как это? – опешил я. – Ну ладно, семьи и квартиры у меня нет, жизни тоже – ничего, но неужели нельзя мне какую-нибудь халупу найти? Что, целую вечность в театре призраком околачиваться? Даже в ад не примут?

Лев Сергеевич опять вздохнул и покачал своей большой лохматой головой.

– Эх, привык жизненно мыслить. Нельзя тебе из театра выходить. Положение твоё… Да ты и сам не сможешь.

– Как это не смогу?

– Как, как… Тебе оставили маленький кусочек твоей прошлой жизни, а всего остального для тебя не существует…

– Как это не существует? Но хоть что-то есть?

– Есть, Ваня, много чего есть, ты даже не представляешь, сколь всего. И всё не так, как люди про загробную жизнь придумали. Ладно, потом и для тебя всё прояснится. Когда душой себя почувствуешь, все знания к тебе вернутся. А покуда не оперился, вход тебе в настоящий мир закрыт.

Немного отлегло, но всё равно хоть бы какое-то прояснение.

– Как же так, – чувствуя себя полным кретином, вопрошал я, – ведь после жизни человек должен к Богу прийти, почему же я здесь оказался? Что же я такого сделал?

– А вот это ты сам разберись. У каждого своя жизненная история, своя судьба. Тут тебе чужой ничего не присоветует.

– Да-а… странно всё… Мне бы бабушек с дедушками повидать. Все они уже здесь. Баба Валя вообще молодая умерла, я её ни разу не видел. Друг у меня был… Как они тут, интересно?

– Ничего, Ваня, вот душой себя почувствуешь, окрепнешь, и вся Вселенная перед тобой откроется. Всех повидаешь, все тайны узнаешь, – помолчал немного, словно что-то припоминая, махнул устало рукой и сказал: – Вот и я должен тебя покинуть. Пора мне. Что поделаешь, спектакль у меня сегодня, Дездемону играю…

Знаете, неспроста Лев Сергеевич до последнего со мной оставался. Он всегда для меня как второй отец был. С самого первого моего дня в театре под крылышко взял. Как сейчас помню его наставления: «Ежли ты, Ваня, хочешь жить легко и беззаботно, прожигая дни в удовольствиях, тебе лучше другим ремеслом заняться. Формулу приспособленца – мол, «главное, оказаться в нужном месте в нужное время» – забудь и делай всё наоборот. И тую глупость, что «человек работает на имя до сорока лет, а потом имя работает на него» тоже не про нас. Настоящее служение творчеству ни в какую формулу не впихнёшь. Творчеству нужно отдаваться всю свою жизнь, подчас жертвуя многим. Если успешный человек может позволить себе хобби, путешествия и насыщенную, так сказать, личную жизнь, то творческому человеку приходится от многого отказываться. Талант – это и дар, и одновременно тяжёлая обуза, а то и проклятье. Талантливый человек всего себя должен отдавать, денно и нощно стараться, всё в эту копилку кидать, в неё ненасытную…»

Помню, был у меня успех, все восхищались, поздравляли, а он подошёл весь такой наигранно встревоженный, сжал моё плечо, словно утешая, и сказал: «Ничего, Ваня, ничего, не расстраивайся, с кем не бывает…» Ещё много наговорил в том же духе. Словом, спустил с небес на землю, подрезал крылышки. Мне поначалу обидно было, а потом понял, что к чему.

Ещё был случай. Тоже после удачной премьеры. «Надо, говорит, тебе остановиться, посидеть, подумать. Натяни вожжи. Ты начал повторяться. В баньку сходи, штампы смыть не мешает, шлаки поверхностные, звёздную пыль, а то ходишь, как павлин в саже…» В общем, как только у меня головокружение начиналось, так и Сергеич тут как тут.

Так и не уловил, как Лев Сергеевич пропал. Только отвёл глаза, и вот я уже один на сцене. Ну, само собой, сразу же размечтался из театра выбраться. Но не тут-то было! Сунулся за кулисы, а там мраморная стена с позументом, и за арьерсценой – тоже, ворота зрительного зала исчезли, как будто их и не было вовсе, и вообще хоть бы какая-то прореха на волю! Словом, замуровали меня на совесть – хочёшь, лезь на стену, хочешь, головой об неё бейся.

Сел я за большой праздничный стол, будь он неладен, и, обхватив голову обеими руками, с тоской уставился в зрительный зал.

Да, угораздило меня умереть на сцене, – думал я. – Теперь вот живи в этом театре. Странно. Как же всё странно. Даже на своих похоронах не побываю, обидно. Интересно бы посмотреть, всплакнёт ли кто обо мне да и пожалеют ли вообще? Многим, конечно, всё равно, а некоторые, наверно, даже и обрадуются. А всё же здорово, что и после смерти жизнь не заканчивается.

Странное меня чувство посетило. Вроде как и жалко её, жизнь беспутную, а всё же жутко интересно, что дальше будет.

Получается, выпил довольно много, а не пьяный, и голова светлая, как никогда. Чтобы как-то скрасить одиночество, стал вслух разговаривать.

– Как там у Чехова в «Лебединой песне»? «Как ни финти, как ни храбрись и ни ломай дурака, а жизнь уже – тю-тю, моё почтение. Хочешь не хочешь, а роль мертвеца пора репетировать. Смерть-матушка не за горами». Да, а мне уже и репетировать не надо. Я уже в образе.

Подошёл я к краю сцены и заглянул в темноту зрительного зала.

– Да, прав был Антон Павлович. Господи помилуй, как жутко! Чёрная бездонная яма, точно могила. Вот где самое настоящее место духов вызывать!

Моя счастливая вдовушка

Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Народная мудрость.

Не помню, как заснул, но сразу увидел несуразный кошмар. Снилось мне, будто моя вдовушка Лера наконец-то вышла замуж за любимого человека… Вся такая нарядная, в белом свадебном платье, она светилась от счастья и всё время странно хихикала. Но зачем-то всюду возила с собой меня, живого, в лакированном гробу, в котором нещадно трясло, и я отбил себе все бока. Я слёзно просил отпустить меня, но Лера была непреклонна. Спокойно, но настойчиво уговаривала меня, приводя разные доводы, чтобы я лежал смирёхонько на их бракосочетании в загсе, а потом и в банкетном зале возле стола, за спинами жениха и невесты, где об меня постоянно спотыкались пьяные гости. И зачем-то надела на мою голову наушники, положив мне плейер на грудь, – видимо, чтобы я не слышал скабрезности в свой адрес. И я слушал совершеннейшую безвкусицу – любимую музыку Леры. Потом привезли гроб домой и отнесли прямиком в спальню. Сунули под кровать, а сами, уже изрядно навеселе, устроили яростную возню первой брачной ночи, отчего кровать прыгала по комнате, как кенгуру, искры сыпались сверху, как при электросварке, и стоял дым коромыслом. И я боялся, что мой лакированный гроб в любую секунду может вспыхнуть, и меня не в чем будет похоронить.