– В другой раз, Ваня, – улыбаясь, сказала Лиза Скосырева. – Тебе, правда, понравилось?

– Правда.

– Ещё бы не понравилось! – радостно воскликнул Бересклет. – Вот, Ванечка, поставили тебя в центр – теперь не разочаруй нас. Ты должен стать премьерчиком в нашем театре.

Бересклет ко всем так обращается: Сашенька, Ирочка, Игорёчек, Ванечка, Лизонька… Невзирая на возраст, награды и положение. Самому ему чуть больше шестидесяти. Он вообще какой-то суетливый и лукавый, коварный и льстивый. Может за глаза с упоением поливать грязью кого ни попадя. Но появись на пороге его кабинета, сразу же вскакивает с кресла и лезет со своими объятиями, даже если чувствует нескрываемую враждебность. И при встрече, пока со всеми не обнимется и не расцелуется, не успокоится. Разговаривает торопливо, мягким спокойным говорком, в изобилии прилагая всевозможные ласкательные суффиксы. С той же лукавой улыбкой и льстивыми словечками устраивает изощрённые показательные порки. По поводу и без – лишает премии и отстраняет от спектакля, не стесняясь, высасывает из пальца надуманные предлоги, чтобы не отпускать на съёмки фильма. Сам же тщеславен до смешного, любит, когда им восхищаются, и всё время напрашивается на похвалу. Помнится, как-то ляпнул: «Не будет меня – вся театральная культура полетит к чёртовой бабушке! Да… А на моё бездыханное тело навалят огромную каменную глыбу с эпитафией: "Здесь покоится великий Бересклет, при жизни которого природа боялась быть побежденной, а после его смерти она боялась умереть"». «Эти слова на могиле Рафаэля написаны», – вспомнил кто-то. «Разве?.. Ну, они мне тоже подходят…»

…– Вот это сюрприз! – воскликнула моя жена Лера. – А почему у Вани бутылка из кармана торчит? Ваня вообще-то редко пьёт. Ему вообще-то надо было нимб над головой нарисовать…

– А я слышала, – сказала Геля Смирнова-Коркина, – если Репин писал чей-то портрет, тот вскоре умирал…

– Как!.. – ахнула Лиза Скосырева. – Хочешь сказать: мы скоро все… того?

– Я не знаю… Столыпина вот сразу убили…

– Ну что за глупости! – вспылил Виталий Булавчиков. – У Репина сотни портретов! Ну, с десяток – так уж совпало… да ну, чушь какая-то!

– Может, и так, – не унималась Геля. – Вот Пушкина из картины вырезали – а вдруг ему это не понравится?

– Ну ты вообще! Его же не из подлинника вырезали! Вот если бы мы подлинник нарушили, тогда бы Пушкин, конечно, возмутился… И Репин тоже. К бабке ходить не надо. Да и вообще, подлинник изменить невозможно! А копия… копия – это так…

– Да-а… Ловко… – оценила и Бортали-Мирская. – Раньше художники годами над картиной трудились, а сейчас – раз, и готово.

– А что вы хотите, Лидия Родионовна, – сказала Ольга Резунова. – Жизнь не стоит на месте. Согласитесь, лучше любой фотографии!

– Жизнь-то – не стоит, а творчество, похоже, умирает.

– С чего вы взяли?

– А как? – с грустью качала головой наша «великая старуха». – Когда картины закончатся, с чего такие свои «шедевры» лепить будете? Настоящих художников уже нет. Сейчас одни фокусники, маляры и карикатуристы. Раньше все вручную, а сейчас конвейерная бутафория. Вон хоть Пикассо взять. Наштамповал восемьдесят тысяч картинок и поделок – и великий художник… Смешно. Карандашиком чиркнул – нате вам голубь мира! А если бы в наше время жил, миллион бы, наверно, настряпал… Сам признавался, что всё ради денег.

Лиза Скосырева торопливо позвала к столу и сама произнесла тост. Ну, моих родителей вспомнила: мол, подарили миру такого сына… А потом покатилось веселье дальше, с гиканьем и плясками.

К моей жене Лере подсел старик Алаторцев и давай меня нахваливать.

– Ваня сам себе цены не знает, – захлёбываясь от умиления, говорил он. – Так играет, что душу надвое перешибает. Сердце – вдребезги. Подсунут ему дохлу роль – стару, квёлу, еле живую, – от которой все отказываются, а он в неё жизнь вдохнёт, здоровье, приоденет, нарядит, всякими красками разукрасит. Вон видишь – Стылый, вон тот, уже и «народного» отхватил. А какой он актёр? Отчесал роль – и в сторону её. Отчесал – и в сторону… Или вон Качель такой же. А Ваня не таков. С душой и с полной отдачей выкладывается. Да только, вижу, мается чего-то, будто не нашёл ещё себя, дорожку свою не нащупал. Талант-то большой, а не раскрылся. Гложет его чего-то, покою не даёт… Ты береги его, дочка, терпи, ежли что, время, оно само всё по местам расставит.

А ко мне прицепился наш комик и балагур Василий Котозвонов. Он у нас вроде юродивого. Запросто может всяких гадостей и колкостей наговорить. Вроде как в шутку. Потом не знаешь, что и думать. Наплюхал он себе и мне рюмки и с поздравлениями полез.

– Желаю тебе, Ваня, чтобы все твои мечты исполнились. Как сказала наша великая Фаина Раневская: «Всё обязательно сбудется! Стоит только расхотеть!..» – чмокнул своей рюмашкой мою рюмку и вдохновенно и залпом выпил. Крякнул и хотел ещё что-то «хорошее» и «доброе» сказать, но актёрская братия его проворно уволокла в сторону, видимо пожалев меня, именинника.

Ко мне сразу подсел тихий и загадочный актёр Георгий Виноградов. Он уже в годах, лет ему этак под семьдесят. Типичный трагик, грустный и задумчивый, что-то жалкое и хрупкое во всём его облике. Мы к нему трепетно относимся, с уважением и любовью. И он ко всем по-отечески, любит наставлять да вразумлять. Тут же Ольга Резунова элегантно на своё место – напротив меня – вернулась. Присела, вся такая одухотворённая и женственная, и с интересом на нас уставилась. Покосился на неё Георгий Васильевич, покачал головой, всё же разговор свой повёл.

– Давай, Ваня, за твоё второе рождение выпьем, – сказал он своим тихим и даже несколько бабьим голосом. – Ты вот в свой день рождения чуть не погиб, а в этом большая тайность есть. Я-то уж старик, знаю. Ты не смейся, тут великий смысл сокрыт… или знак какой-то. Может, это тебе жизненна подсказка… а вдруг тебя к чему-то судьба подводит? Постучалась к тебе робко и что-то сказать хочет.

– Ничего себе «робко»! – захлопала ресницами Ольга. – Чуть на тот свет не отправила!

– Э-хе-хе, не знаете вы, что такое судьба. Если она захочет, и дверь вышибет. А надо будет, и на тот свет отправит… для вразумления…

– Хорошенькое вразумление! Насколько я знаю, оттуда ещё никто не возвращался.

– Возвращаются… Ещё как возвращаются!.. Каждый человек хоть один раз в своей жизни да сбегает… Только потом ничегошеньки не помнит. Это не насовсем когда. А насовсем – это, само собой, каждого ожидает.

– Как это «не насовсем»? – удивилась Ольга. – Вы клиническую смерть имеете в виду?

– Причём тут смерть – это другое… Я вот точно знаю, что бывал в своё время на том свете. Вот только хоть тресни, не могу вспомнить: чего там было, как.

– Откуда вы тогда знаете?

– А вот оттуда… знаю, и всё! А ещё знаю, зачем я там был. Об этом я говорить не буду. Моя тайна. Вот только много я потом в своей жизни изменил. По-другому думать стал, иначе всё глянулось… До этого коснел, а после – сознание ожило…

– Ой, мне бы тоже кое-что поменять надо… Вот бы хоть одним глазком…

– Глянешь ещё… А может, и была уже… Хотя – нет, вряд ли. Вот ты вроде как весёлая и беспечная, а меня, старика, не обманешь – не от счастья так-то…

– Всё-то вы видите…

– Это она потому, что замуж за меня не хочет, – хитро щуря глаза, сказал Алаторцев. – Жили бы душа в душу, счастливо и согласно, как вилка с розеткой.

Лев Сергеевич всегда так шутит, всех наших женщин замуж завёт. Лет ему тоже уже под семьдесят, так что самое время…

      Ольга Резунова фыркнула играючи и проворковала кокетливо:

– Я давно согласная, Лев Сергеевич. Но вы же сами постоянно день нашей свадьбы откладываете.

– Ага… откуда мне знать… можа, ты сбежишь из-под венца… Посмеёшься над стариком. Тебе же, как в «Вишнёвом саду» Чехова, весь сад подавай. «Сосновый бор мой!» Одного трухлявого дерева тебе недостаточно… Да ещё «В Москву, в Москву…»

– Ну вот, опять увиливаете… Вы же не на подмостках…