– Да, самая вкуснятина в лице водочки… – добавил Алаторцев. – Вкусная – пальчики оближешь… Есть и вкусное вино, если хочешь.
– Какая синичка? Кто это? – растерялся я.
– Ладно, рассказывай. Ксению, любимую свою, не помнит… – нахмурился Лев Сергеевич. – Артист!
Вот так новости! Ещё и любимая! Что за шутки?
Ольга наиграно фыркнула и, молча, поставила статуэтку Оскара на серёдку стола. Лев Сергеевич взгромоздил на стул свою большую сумку и вымахнул из неё пузатый термос. Ольга тут же давай помогать, стала выкладывать из сумки всякие свёртки, контейнеры, вымахнула и большую бутылку вина, потом другую… А напоследок, к моему несказанному удивлению, выворотила большой тюк шерсти, который на вид оказался ещё больше самой сумки.
– А это, Ваня, тебе от меня, как ты и просил… – мило прочирикала она и положила шерсть на тумбочку возле стены.
– Мне бы в клубочках лучше. А эту ещё и прясть надо.
– Ничего, у тебя время полно.
Я покачал головой и вдруг почувствовал, что очень хочу есть. Такой волчий голод обуял, что сразу и про Синичку, и про Ксению забыл, и про всё на свете. Да уж, голод не тётка. В тустороннем мире, видимо, всегда так: есть вообще не хочется, но стоит только еду увидеть, и сразу аппетит появляется. Особенно у тех, наверное, кто недавно преставился. Привычки сразу не изживёшь; хоть и душа, а кусать охота. А я уже девять дней ничего не ел, схватил загогулину колбасы и отхватил сразу треть.
– Ой-ой, Ваня, изголодался, бедненький… – жалостливо всхлипнула Ольга, вышатывая зубами бутылочную пробку. Откупорила и по стаканам нам водку разлила, себе – вино.
– Шутка ли, на девять дней в театре закрыли, – вздохнул Лев Сергеевич, задумчиво разливая борщ по тарелкам. – Ужас!
Я невольно посмотрел в зрительный зал – там появилось с десяток зрителей. Всё это были девушки и молодые женщины. Смущённый и озадаченный, я растерянно потянулся к рюмке с водкой и машинально выпил. Сразу охмелел сильно, словно целую бутылку в нутро отправил.
Гости мои так рты и раззявили.
– Ну, Ваня, даёшь! – ахнула Ольга. – Ты тут совсем одичал: нас не мог подождать!
Лев Сергеевич понимающе покачал головой и услужливо снова наполнил рюмку.
Я воровато глянул в зал, а там уже под сотню зрителей, и все, не отрывая глаз, на меня пялятся. Ждут каких-то высоких творческих откровений, а я текст не знаю…
– Это я от радости,– обнимая осоловевшими глазами дорогих гостей, сказал я. – Вы не представляете, как я вам рад! Хоть вы вспомнили…
– Как же не помнить? – сказал Алаторцев. – Сейчас вот перед спектаклем по рюмочке за твою заблудшую душу выпили. Не чокаясь…
– Спасибо, Лев Сергеевич. И тебе, Олёша, от всего сердца.
– А ты не ёрничай. Дело сурьёзное: как только поминают, так сразу здесь души и встречаются.
– По-другому мы бы к тебе не пробились, Ваня, – добавила Ольга.
– Верю… А что же мои родные меня совсем не вспоминают?
Гости мои переглянулись, и Лев Сергеевич неуверенно так говорит:
– Поминают, а как же… но, видать, нельзя вам пока видеться. А может, перепутали и за здравие выпили…
– К тебе, правда, никто не заходил? – удивилась Ольга.
– Вы первые. Первые живые лица после моей прекрасной смерти… Хоть бы какую-то собаку завести. В одиночестве слоняюсь и потихоньку с ума схожу.
– Ну… это… – замялся Лев Сергеевич.
Ольга его торопливо перебила:
– Ничего странного, покойникам покой прописан…
– Да ладно… – напустил я на себя равнодушие. – Ну, не нужен я никому… Не то чтобы обидно…
– Да погоди ты сопли распускать, – нарочито строго сказал Лев Сергеевич. – Родные к тебе рвутся, во все лопатки спешат… А нельзя, порядок такой… Сперва нужно все свои ошибки и промашки осмыслить, может, что исправить получится… А потом уже и родные к тебе натекут, и близкие, и дальние, и всякие разные.
– Хорошо бы… Может, хоть они объяснят мне, почему я умер, за что?..
– Тебе зачем это? – нахмурилась Ольга. – Много будешь знать, скоро состаришься…
– Я серьёзно.
– И мы серьёзно, – важно сказал Лев Сергеевич. – За что… Неправильный вопрос. Правильный – «для чего»?
– Какое уж теперь на этом свете «для чего»?
– И то верно. А всё одно есть смысл… Должен быть!
– Значит, не знаете. Так бы и сказали.
– Это мы-то не знаем? – фыркнула Ольга. – Да всё яснее ясного! Это и ежу понятно: надо тебе, Ваня, со своей любимой встретиться!..
– Боже упаси… А при жизни никак нельзя было?
– Получается, что нет.
– Забавно, и кто она?
Алаторцев украдкой подмигнул Ольге, придвинулся ко мне и этак участливо спрашивает:
– Значит, говоришь, посмотрел «Ревизора»… Ну что, узнал её?
– Кого?
– Ладно, Ваня, не притворяйся, рассказывай, – лопаясь от нетерпения, навалилась на меня и Ольга.
– Я серьёзно не понимаю. О ком вы? На сцене были все наши. Всех узнал как облупленных. Перечислять?
– Да мы тебе не про сцену, – поморщился Лев Сергеевич. – Вот ты скажи: ты благодаря кому на спектакле побывал? Чьими глазами на свою непутёвую игру взирал?
Тут-то до меня и дошло.
– Ты хоть знаешь, кто она такая? – сверкнула хитрым взглядом Ольга Резунова.
– Откуда мне знать? Зрительница какая-то.
– «Зрительница какая-то»… – передразнила Ольга. – Это твоя любимая, ты её больше жизни любишь… Вот с ней-то тебе и надо встретиться. Ты жуй, жуй котлетки…
– Ты на себя через её жизнь смотрел, а это не просто так, – назидательно вставил Лев Сергеевич. – То самое родство душ.
А я как раз котлету закинул. Полезла она было в желудок, но, услышав столь странное откровение, в изумлении обернулась и застряла в горле. Я поперхнулся. Оля заботливо стучала кулачком по моей спине, а я, судорожно ворочая ошалелыми глазами, старался что-то сообразить. С горем пополам прокашлялся и спрашиваю:
– Вы меня совсем запутали. То Ксения какая-то любимая, которую я совсем не знаю, то теперь вот ещё одна родная душа. С кем мне встретиться-то надо?
– А это она и есть, Синичка твоя, – захлёбываясь от нахлынувшего умиления, запела Ольга. – Видишь, как твоя любимая о тебе заботится – и поесть приготовила, и спектакли показывает. На Аскара тебя номинировала… Всё для тебя, Ваня, – и хлеба, и зрелища, – тут же повернулась к Алаторцеву, состряпала обиженное лицо и говорит: – Вот, Лев Сергеевич, мы, женщины, мучаемся, страдаем… Не знаем как угодить… За что, спрашивается? Что, спрашивается, взамен?
– Олёшенька, я тебя ещё соплюхой с тонкими косичками помню. Что-то не видел, чтобы ты мучилась… Ежли мы сейчас начнём твои романы считать да пальцы загибать, так ни моих, ни твоих не хватит.
– Я, Лев Сергеевич, – насупилась Ольга, – о настоящей любви говорю, а вы какие-то пальцы загибаете.
В это время зрительный зал уже наполовину наполнился. И все так старательно внимают, и лица у всех такие одухотворённые, жаждущие откровений…
– Вы бы хоть фотокарточку показали, – с надеждой сказал я, – а то я никогда свою любимую не видел… Мне, например, тоже интересно. Может, там пиранья какая-то…
– Смейся, смейся… И так уже дошутился… Да-а, права была Ксенька. Как в воду глядела… – сокрушалась Ольга. – Так и сказала: «Не почувствует меня Ваня. Столько лет как собачка за ним бегала, почти на всех спектаклях была, и хоть бы какое-то внимание в ответ». Да, Ваня, дожил ты до преклонного возраста – тридцать четыре года! – и не удосужился свою любимую встретить… Вот повлекут тебя черти на суд божий, и что ты скажешь?
– Что-то не видать чертей ваших. Ну, придумаю что-нибудь…
– Придумает он. Да тебя убить мало! Что, совсем не знаешь её лица?
– Да откуда!
Алаторцев покачал головой и говорит:
– Эх, Ваня, не познакомился ты с Ксенией в земной жизни, теперь её душа за это тебе мстить будет. Вот и расхлёбывай на этом свете. А души страшно мстят, ох и страшно! Ну да сам виноват, наворотил делов.
Мне это показалось забавным.
– Так она, значит, мстит?