Но контуженный Егоров не слышит:
— Что?
Растолковывать некогда.
— Ничего. Дела, говорю, хороши.
— А как же!
…Впрочем, бывает, что у орудия остается один-единственный человек. Бывает, что и его не остается. Но кто-кто, а пехота не позволит, чтобы орудие, идущее непосредственно в ее цепях, смолкло. Пехотинцы кидаются, к осиротевшей пушке, заменяют правильного, заряжающего, а если вышел из строя наводчик — то и наводчика… Цель близко, навести можно, глядя прямо в отверстие ствола. А навел — так бей!
У старшего лейтенанта Гурина, артиллериста, приключилась такая история. Атакующая группа выдвинулась вперед, чтобы расчистить дальнейший путь — подавить на перекрестке улиц дот. Но в эту минуту из-за ворот дома, к которому артиллеристы подтаскивали пушку, раздалось: «Хальт!»— и очереди автоматов.
Гурину некогда было раздумывать — стоит рисковать, нет ли? Он прыгнул к воротам и, взводя гранату, закричал:
— Батальон, в обход!
То ли он хотел, чтобы враг поотчетливее разобрал, чем это грозит: «батальон!», то ли просто сказалась артиллерийская привычка подавать команды протяжно (а протяжная команда всегда начинена внутренним спокойствием того, кто ее подает), но, во всяком случае, немедленно вслед за этим за воротами послышался топот: гитлеровцы убегали.
К Гурину на помощь бросились товарищи от орудия. Он крикнул им:
— Занимайтесь своим делом!
А сам навалился на ворота, влетел, едва не упав, во двор и из пистолета перестрелял тех фашистов, которые замешкались. Когда же, запыхавшись, вернулся к орудию, командир батареи даже не спросил его о результате: орудие уже было установлено и командир корректировал огонь. Только потом, чуть ли не к вечеру, вспомнил что-то и рассмеялся:
— Гурин, слушай, почему ты кричал: «Батальон!»? Ты б уж сразу орал: «Полк!»
Гурин молод, весел, у него лихо, вкось, подбритые виски, резко очерченный подбородок и озорные, с искоркой, глаза — такие лица хорошо гравировать на медалях. Он на мгновение задумался, а затем живо ответил натужным, сорванным голосом:
— Да нет, с них и батальона хватит. И слово иностранное. А я ж на них хотел подействовать.
Упрямый рот его раздвигается в заразительной улыбке, и ослепительный ряд показавшихся зубов еще ярче оттеняет его почерневшее от безмерной усталости лицо.
Непреодолимого нет!
Великие Луки — город старинный. Над ним возвышается много церквей, с их колоколен видно далеко вокруг, а стены сложены дедами так, что не уступят крепостным.
Великие Луки — город промышленный. Вперемежку с церквами стоят корпуса заводов. Они тоже построены фундаментально. За предвоенные годы выросло немало школ-десятилеток, техникумов, Дом Советов… В общем, что ни здание, то дот. Вдобавок противник завалил фундаменты зданий мешками с песком, перекрыл потолки бревенчатыми накатами, вдвинул в бойницы окон пулеметы, а во дворах установил шестиствольные минометы и пушки…
Так был укреплен город. Так было приспособлено к обороне буквально каждое каменное здание. И если даже квартал был отвоеван у гитлеровцев, но в центре его оставалась невзятой одна такая цитадель, квартал рано было считать своим.
Тот, кто брал Великие Луки, навсегда запомнил монастырский городок в Сергиевской слободе, трикотажную фабрику, красное кирпичное здание городской больницы.
На Больничной улице гитлеровцы прибили дощечку «Krankenhausstraße». Дощечка была эмалированная, на долгие годы: захватчики не сомневались, что их власти не будет конца.
Когда я впервые попал на Больничную улицу, она была уже отбита у врага, но еще насквозь простреливалась. Прижимаясь к стенам домов и пригнувшись, по ней бежал какой-то ефрейтор. Неожиданно он увидел перед собой такую табличку. Яростно выпрямился во весь рост и двинул по синей эмали прикладом. Она звонко брызнула на землю, но ему и этого показалось мало. Штыком сковырнул дощечку со всех четырех костылей, на которых держалась, и, только когда она упала со стены, побежал дальше.
На мгновение он обернулся. Я узнал Луневича и окликнул его.
Еще после встречи на исходной я решил, что непременно прослежу в очерке о штурме Великих Лук, который мне предстояло написать, судьбу этого ефрейтора.
Луневич, должно быть, не расслышал меня. Я кинулся догонять его.
Хлопотная работа у фронтового корреспондента! То полюбившийся тебе герой вдруг исчезнет неизвестно куда — и иди ищи его! То тебя самого в самый неотложный момент контузит или поранит…
Когда я догонял Луневича, где-то чересчур близко разорвалась мина, и… я снова начал слышать только часа через четыре…
Но все-таки есть в нашей работе что-то такое, из-за чего ни за что не сменяешь ее на какую-нибудь другую. Это — ощущение своей необходимости: ну кто скорее тебя сможет, например, рассказать народу о героических делах воинов и сделать боевой опыт лучших достоянием всех? То, что ты сегодня узнал и написал, завтра сможет сберечь сотни, а то и тысячи жизней. Что может быть выше такой награды?
К ночи монастырский городок уже остался у нас в тылу.
Но гитлеровцев из него вышибить не сумели. С наступлением темноты, укрытые за его стенами, они методически начали зажигать дом за домом, чтобы осветить наш авангард, пробившийся вперед, и отрезать его огнем от подкреплений. Хватит ли авангарду сил устоять против контратак, не получая подкреплений? Момент был тревожный.
Тут Дьяконов принял очень смелое решение: не задерживаясь на подавлении остающихся в тылу вражеских цитаделей, двигаться дальше. Блокированными гарнизонами отдельных гитлеровских опорных пунктов займутся другие отряды.
Неприятельская оборона рассекалась таким маневром на предельно мелкие и совершенно изолированные куски.
Дьяконов был уверен в безграничной отваге всех, кого он посылал в бой: без этого он не мог бы принять такое решение.
Однако искусство командира не только в том, чтобы найти выгодное решение. Так же неотъемлемо в это трудное искусство входит и организация боя и умение провести свое решение и жизнь, несмотря на тысячи неожиданных препятствий. А они непременно возникают в бою.
Красный карандаш Дьяконова, победно заштриховывавший каждый новый дом на карте, остановился перед белым пятном монастырского городка, обведенным жирной черной линией стен, и сломался.
Артиллеристы доносили: «Ведем огонь без перерыва, но монастырь продолжает жить». Пробовали пробиться саперы, чтобы заложить взрывчатку, — не смогли. Минометчики дали залповый огонь по монастырю с такой точностью, что, казалось, не было отдельных разрывов, сплошная стена дыма встала на месте монастыря, — и все-таки он продолжал сопротивление.
Тогда Дьяконов позвонил командиру артполка Пономареву:
— Товарищ майор, я возлагал на вас самые большие надежды. Почему у вас нет успеха? Надо выдвинуть орудия еще ближе.
— Это невозможно, товарищ полковник!
— Потому-то я и поручаю это вам.
На наблюдательном пункте установилась полная тишина.
— Кстати, пошлите туда Кубанова…
Кого? Сколько раз Дьяконов запрещал по телефону: «Кубанова хотите посылать? Не надо. Горяч, голову себе свернет». А сейчас сам подсказывает: Кубанова. И даже добавляет:
— И передайте ему, что это я посоветовал его назначить. И приказал ему, чтобы он каждые полчаса доносил о своих действиях вне зависимости от результата.
Дьяконов кладет трубку и несколько секунд сидит без движения, устремив взгляд на карту с незаштрихованным пятном городка. Пожалуй, ни к кому в дивизии он не относится так душевно, как к Кубанову. Неужели он послал артиллериста на смерть?
Нет, если кто и сможет сделать там свое дело и остаться в живых, так это только Кубанов!
А Кириченко, заместитель Дьяконова по политической части, не слезает в это время с другого телефона — названивает замполитам:
— Немедленно расскажите людям, штурмующим городок, об успехах нашей дивизии, дивизии Кроника и эстонцев. Вот вам последние данные: уже заняты кварталы такие-то и такие-то. Это работа части Чеснокова. Противотанковый дивизион уничтожил одиннадцать танков. Эстонцы ждут только нас! Передаю приказ: командир дивизии наградил у вас орденом Красной Звезды таких-то… Медалью «За отвагу» — таких-то… Записали? Он собирается вручать награды лично. Но предупредите: вручать награды будет только в городке! Ясно?
