А у нас, как узнали это, сказали мне:

— Пойди, Степа, ты сейчас свободный, прибери-ка Демченко.

Ну, пришел я в Зольное, поразведал, конечно, сперва. Чисто: ни немцев, ни полицаев. Тогда я — к Демченко. Прихожу, с винтовкой, а он в аккурат воду из колодца берет, ведро на сруб ставит.

— Здравствуй, — говорю ему, — Демченко.

Он сразу полведра и расплескал: я ж ему незнакомый.

— Здравствуй, — говорит. — А ты кто: партизан? Прибирать меня, что ли, пришел?

— За что, — я ему, — прибирать тебя? Не знаю. Нет, просто дело есть. Пойдем-ка в хату.

— Пойдем…

Взошли. Дверь закрыли. Я ему и говорю:

— Что-то валенки у тебя на ногах знакомые… Вроде армейские. Не с партизан?

— Нет.

— А ну, покажь.

— Так ты ж меня приберешь!

— За что?

— Сам знаешь…

— Ничего не знаю. Откуда мне знать?

Ну… Поверил он мне, маманя, или же испугался — не скажу, не знаю. Но все-таки валенки стал скидать, как я ему приказал: видит, сурьезный я. А когда второй сбросил, я его убил. И всё. А валенки взял. Потому что он мне и перед смертью соврал: это ж ему награду такую дали — с того, кому он хотел ноги отсекать!

Батя посмотрел на Степины ноги. Степа был обут в ботинки.

— А где валенки?

— Отдал, Батя. Командиру взвода.

— Хорошо. Феврония Епифановна, пришлю-ка я тебе валенцы. А? Холодно тебе небось в лаптях?

— Ничего, Батя, я привычная. А валенок мне не надо. Бог с ними. Не возьму.

Батя встал из-за стола, крепко пожал Февронии Епифановне руку, а потом не удержался и, размашисто обняв старуху, поцеловал ее в губы.

Через два часа мы поехали из Корева дальше.

1942–1963

Эту повесть о четырехдневной осаде тяжелого танка, которым командовал старший лейтенант Митрофанов, я услышал на наблюдательном пункте танковой бригады из уст Николая Бовта — по-мальчишески бритоголового солдата с очень печальными глазами под начисто спаленными бровями. Бовт, стрелок-радист этого танка, приполз к нашему переднему краю с обожженным лицом, пробитой головой и с наганом в правой руке. В нагане сохранился только один патрон, и всем нам было ясно, как Бовт собирался распорядиться им в случае чего. При всем том, однако, Бовт был неожиданно свежевыбрит.

Раны его, на вид весьма серьезные, на деле, к счастью, оказались не так мучительны, и потому он почти сразу сумел рассказать нам, что творилось последние четыре дня внутри осажденного танка. Рассказывая, Бовт старался главным образом не спутать последовательность событий и не упустить подробностей. Подробности сильнее всего жгли его память, и он, должно быть, очень боялся, что едва его отправят в госпиталь и передний край скроется из глаз, как они немедленно померкнут, расплывутся, и тогда уже никто не сможет восстановить картину последних часов сражения и гибели митрофановского экипажа. Друзья все еще стояли перед Бовтом живые…

Что происходило все эти четыре дня вне танка, снаружи его, мы знали и до появления Бовта. Четверо суток мы не сводили биноклей на наблюдательном пункте с тяжелого танка, застрявшего без движения в деревне, обороняемой гитлеровцами. Правда, в бинокль нельзя было различить, напоролся ли танк на мину или у него была сшиблена снарядом гусеница, но то, что подбита только машина, а экипаж цел, мы знали: танк продолжал отстреливаться.

Все это мы наблюдали собственными глазами. Потом постепенно темп огня начал ослабевать. Вероятно, все туже становилось у экипажа с боеприпасами.

Тогда командир роты Белов, не дожидаясь общего наступления, отправился на выручку Митрофанова. Он нагрузил на броню (своего танка ящики с боеприпасами и двинулся в путь. Но фашисты открыли по Белову огонь прямой наводкой. Ему грозила опасность взорваться от своих же снарядов на броне, и он не стал рисковать. Вернулся, сбросил ящики на землю и пошел вторично — уже без груза для товарищей, только с одной целью: взять их на буксир.

Не удалось и это: танк Митрофанова забрался чуть ли не в самый центр вражеских позиций.

И все-таки мысль о выручке не покидала нас. К осажденному танку вызвались отправиться трое автоматчиков. Шел четвертый день осады. Командир бригады разрешил им вылазку. В это время уже и пушка митрофановская смолкла, и пулеметы…

Но едва автоматчики уползли вперед, как к нашему переднему краю приполз обожженный Бовт. Узнав, что на помощь его экипажу только что отправились трое солдат, он заволновался:

— Поздно, товарищи! Сейчас же нагоните ребят!

Кто сидел в это время на НП — встал, кто курил — перестал курить…

Автоматчиков удалось догнать.

Бовт попросил пить. Губы его были черны, как порох. Ему принесли котелок воды — «самой холодной», как он просил. Он выпил его весь. Пил он, закинув голову. В горле безостановочно, как поршень, ходил кадык, вода лилась мимо углов рта на подбородок.

Отдышавшись, он рассказал нам повесть осады.

Незадолго до атаки командирское место в машине занял заместитель командира роты старший лейтенант Митрофанов. Пашинин — командир танка — перебрался к орудию. Еще в танке находились Бовт, механик-водитель Хайбуллин и младший механик-водитель Котолонский. Весь экипаж был комсомольским.

В атаку танк ринулся по общему сигналу. Перед Митрофановым, чуть ниже его и упираясь плечами в его колени, сидел водитель — Хайбуллин. Митрофанов, наметанным глазом выискивая проход среди бесчисленного количества мин, расставленных неприятелем по дороге, беспрерывно нажимал то на правое, то на левое плечо Хайбуллина, и машина послушно виляла.

Однажды Хайбуллин особенно виртуозно провел машину. Митрофанов крикнул ему:

— Силён!

Хайбуллин не разобрал из-за шума мотора, что сказал ему старший лейтенант, но, повернув на мгновение лицо, увидел улыбку и довольный огонек в глазах Митрофанова и без слов рассмеялся в ответ.

Танк шел отлично. Он обогнал все остальные машины роты. Вот уже достиг вражеских траншей. Гитлеровцы забегали по ходам сообщения. Митрофанов попробовал докричаться до Хайбуллина, чтобы тот пустил танк вдоль траншеи, а не перемахивал через нее, но докричаться было невозможно.

Впрочем, Хайбуллин сам сообразил, что делать, и тяжелый КВ принялся утюжить ход сообщения. Бовт сосредоточенно бил из пулемета. Наверху, в башне, Пашинин в упор расстреливал дзоты из пушки. Котолонский еле успевал заряжать.

Один дзот; все-таки не смолкал. Тогда Митрофанов направил машину на него. Хайбуллин прибавил газу, танк рванулся, круто полез вверх. Что-то под ним затрещало. Водитель развернул КВ на месте — так давят каблуком клопа. Машина начала оседать, но в этот момент Хайбуллин снова дал газ, и она выкарабкалась из образовавшейся ямы. Дзота больше не существовало…

Танк прошел передний край противника насквозь, но пехота, шедшая следом, отстала.

Наступала ночь. Пора было поворачивать обратно. И вдруг под танком взорвалась мина…

Стремительные клинки красного огня из дул орудий вспарывали края неба, прожекторы линовали темноту линейками синевато-стального цвета, ослепительные белые ракеты на парашютах висели в вышине и долго излучали мертвящий свет.

В танке воцарилась тишина. Только мотор продолжал работать. Хайбуллин отер пот со лба, устало отвалился на спинку сиденья и сказал насмешливо:

— Вот и приехали.

— Ну, это как сказать! — немедленно возразил ему Митрофанов и полез через верхний люк посмотреть, что случилось.

Но не успел он откинуть крышку люка, как в нее ударили разрывные пули; каждая — дважды: туп-туп. Танк был окружен.

Лишь перед рассветом удалось на несколько минут вылезть наружу, осмотреть повреждение. Лопнули гусеницы. Починить их под огнем было невозможно.

Вернувшись из этой разведки, Митрофанов включил электрическую лампочку, достал блокнот и что-то не спеша записал.