— Внимание! — обратился он к экипажу. — Пока есть свободное время, подведем итоги. Ввиду того что газеты сегодня — временно! — не получены, сводка со всех фронтов Отечественной войны ограничивается данными по одной машине — старшего лейтенанта Митрофанова. А у этого танка дела такие: дзотов уничтожено четыре, минометная батарея — одна, орудий — пять, пехотинцев — свыше роты. Из-за неисправности ходовой части танк временно превращен в стационарную крепость и продолжает нормальный огневой бой. Вопросы имеются?

Митрофанов ослепительно улыбнулся. Под лихими усиками блеснули ровные великолепные зубы.

Вопросов не оказалось.

— Тогда сам дополню. На случай если противнику все-таки удастся поджечь нас, мы роем под танком окоп. Понадобится — будем продолжать отбиваться оттуда. Ясно?

Через аварийный люк танкисты спустились под машину. Окоп рыли лопатками, ножами, топорами — всем, что только годилось для рытья. Трудно было с выброской земли: высунуться наружу означало немедленно получить пулю в лоб (пробовали высовывать лопату — пули пробивали ее тут же). Пришлось утрамбовывать землю под днищем машины. Много земли втащили внутрь танка.

Гитлеровцы, заметив под танком непонятное движение, усилили огонь.

Внутри танка, когда он задраен и не на ходу, тишина стоит исключительная. В ней особенно звонко отдаются удары снарядов о броню. Но пробить броню обычный снаряд бессилен.

После очередного попадания снаряда в танк экипаж, по-кротовьи рывшийся внизу, сразу же слышал ответный выстрел из башни и затем веселый голос Пашинина, который дежурил у орудия и скучал без компании:

— Старший лейтенант, а ну, вытаскивай блокнот, записывай в сводку: еще один дзот накрыт!

К вечеру окоп был уже почти готов. И вдруг (вверху раздался взрыв и одновременно — неистовый вопль Пашинина:

— А-а-а!..

Первым вскочил в башню Котолонский. Он увидел раздробленную правую руку Пашинина, увидел черноту его пустых глазниц… Из разбитого перископа струйкой стекал дым…

Котолонский, еще не зная точно, что случилось, но сразу сообразив, что беда пришла снаружи, резко распахнул люк. Так и было: от танка прочь удирал немец.

Котолонский выстрелил вдогонку. Фашист с ходу ткнулся в землю, вздрогнул и замер. Котолонский не поверил и (всадил в распластанное тело еще одну пулю.

Пашинин нашарил невидящими руками колено Котолонокого и спросил:

— Попал?

Котолонский захлопнул люк, по которому зачастили разрывные, и нагнулся к Пашинину:

— Попал, он ведь совсем близко был. А как все это случилось, товарищ старший лейтенант?

— Поздно я его заметил! — с невероятным огорчением ответил Пашинин. — Он, гад, уже на броню взобрался, хотел башню взорвать. Ну что оставалось делать? Только сунуть в него гранату через перископ. А она возьми да и взорвись на полпути!..

Пашинин обратил к Котолонскому лицо. Пустые глазницы сразу сделали его неузнаваемым.

— Ничего не вижу, уж очень стукнуло сильно. Перевяжи руку, Котолонский, будь другом!

А о том, что он ослеп, он не догадывался!

Ему промыли раны, не жалея воды, хотя ее оставалось ничтожно мало, перенесли на самое удобное место в танке — на водительское и наложили плотную повязку на глаза.

— Мы вам совсем глаза завяжем, — догадался придумать Хайбуллин. — Так лучше будет, спокойнее…

Пашинин согласился беспрекословно: конечно, глаза надо беречь пуще всего!

К орудию сел Митрофанов. Прежде он наблюдал за окружением из-под днища танка. Теперь, в панораму, он увидел поле боя шире. Да, окружение было плотное… И хоть в этом заключалось серьезное преимущество для уничтожения вражеских огневых точек, но гитлеровцам это давало преимущество еще большее…

Митрофанов не отрывался от окуляров и, едва заметив какое-либо движение у противника, стрелял. Попадал он точно.

Фашисты взбесились. Как смеет не сдаваться этот обреченный экипаж?! И их снаряды все чаще стали взрываться о броню танка.

К исходу дня боевой счет КВ достиг следующих цифр: пять уничтоженных дзотов, шесть орудий, пять пулеметов. Однако спустя несколько десятков минут после того, как Митрофанов занес эти новые итоги в свой блокнот и прокричал их вниз, в окоп («Для политинформации!» — добавил он), какое-то незамеченное раньше орудие противника со скрытой позиции угодило в башню тяжелым снарядом. Вышла из строя пушка танка: полопалось противооткатное приспособление; вышли из строя и спаренные пулеметы. В закупоренной машине вспыхнул пожар.

К счастью, танк был полон сырой земли из окопа. Ею очень хорошо закидали пламя.

Наступила вторая ночь осады. Делать в башне больше было нечего. Митрофанов решил спуститься к остальным товарищам в окоп; его продолжали углублять, и особенно интенсивно — ночью.

В танке оставался один Пашинин. После его ранения Митрофанов излагал ему все свои решения особенно подробно, чтобы Пашинин по-прежнему чувствовал себя командиром танка. Пашинин нашел все приказания Митрофанова правильными и только попросил, чтобы на всякий случай ему оставили наган: ведь он остается наверху один. И добавил:

— А зарядить можешь одним патроном. Патронов, наверно, уже мало?

Действительно, патронов оставалось в обрез, да и наганов имелось лишь четыре штуки, но Митрофанов без звука дал револьвер Пашинину.

В окопе вполголоса, чтобы не услыхал Пашинин, обсудили: как быть, если гитлеровцы все-таки подожгут танк? Выход оставался один: Митрофанов и Бовт, как пулеметчики, двинутся вперед, на два неподавленных дзота, заставят их замолчать, а затем Хайбуллин и Котолонский бегом проведут Пашинина.

— Но, конечно, это лишь на тот случай, если сюда по-прежнему не придут наши, — добавил Митрофанов.

И это не было сказано только для утешения. Никто из экипажа не сомневался, что не сегодня, так завтра, но немцев непременно выбьют из деревни.

Ночь прошла относительно спокойно. Гитлеровцы непрерывно освещали танк ракетами, однако штурмовать его все же не решались. Утром они подтащили противотанковую пушку. Впрочем, выстрелить из нее им не пришлось: три очереди из-под днища танка сделали свое дело: расчет пушки был выведен из строя полностью.

Настроение танкистов поднялось — гитлеровцы приумолкли. От одного лишь не было избавления — от жажды. Казалось, высыхают глаза. Перед бойцами все время плыли какие-то желтые и черные круги, и на что бы ни смотрели, все казалось струящимся.

Воды оставалось — только та, что во флягах. А ведь надо было смачивать бинты на ранах Пашинина — бинты страшно присыхали, — и надо было давать ему пить — он то и дело машинально облизывал сухие губы, нельзя было видеть это спокойно…

К счастью, под вечер хлынул дождь. Вода в окоп стекала смешанная с маслом, с горючим, грязная, желтая, но с радостью пили и такую, мылись, раздевались до пояса, плескали пригоршнями на утомленные тела — воды в окоп натекло по щиколотку, на все хватало!

Про запас наполнили водой также всю посуду, даже пустые канистры. Затем в эту ночь по очереди выспались.

Утром Митрофанов подсчитал оставшиеся боеприпасы: четыре неполных пулеметных диска, девять гранат, двадцать пять револьверных патронов. Пришлось подпускать гитлеровцев ближе, метров на тридцать — двадцать пять, бить только наверняка.

А они пробовали покончить с танком по-всякому. Однажды Бовт заметил, как какой-то унтер ползком подтягивает к танку бачок с бензином. Первым выстрелом из нагана Бовт пригвоздил унтера, а вторым — пробил бачок.

Экипаж не сводил глаз с наших позиций. Там стояла тишина. Но что она скрывала? Вовсе ли прекратили наши части наступление или готовятся к новому удару? Как узнать это? И удастся ли вообще до смерти узнать это?..

Хайбуллин принялся перечитывать письмо, которое получил перед самой атакой. До сих пор отвечать было некогда. Ответить, что ли, сейчас? Вот было бы интересно, если бы ответ все-таки ушел по назначению…

Но ответ не клеился, сколько Хайбуллин ни старался. И когда его требовательно позвал к себе Пашинин, он даже обрадовался.