Впрочем, наблюдать пожары было некогда.

Саперы со щупами и миноискателями ползли по минным полям. Прятаться от холода не приходилось — в воздухе разлилась совершенно весенняя, гнилая теплынь, и пот обильными струями стекал по лицу. Но саперы надвигали на головы меховые шапки и туго завязывали тесемки наушников под подбородком. Иначе они не услышали бы тонкого сигнала телефона: мина! А ведь известно, что сапер ошибается раз в жизни.

Водители танков заводили моторы — проверяли, нормален ли ритм. Они не опасались, что враг услышит их машины прежде времени: только тренированное ухо, и то вблизи, могло выделить из общего шума отдельный гул одного мотора.

Чуть дальше в тыл — пехотинцы спешно дописывали заявления: «…идя в бой, прошу считать меня коммунистом». Парторг, наклонясь над пишущим, заслонял своим телом бумагу, чтобы капли декабрьского дождя не размыли слов священного обязательства.

Карманы парторгов в штурмовых отрядах распухли от этих заявлений еще вчера. Сейчас людям штурмовых отрядов уже не до этого. Вообще им уже ни до чего, кроме стрелки часов на руке командира: «Товарищ лейтенант, сколько на ваших?..» Когда обе стрелки, слившись наконец в одну, станут над циферблатом по стойке «смирно», — мгновенно, будто это один механизм, смолкнет гул всей нашей артиллерии, бьющей по Великим Лукам. И в этот единственный миг тишины штурмовые отряды дивизии Дьяконова, Кронина и Эстонского корпуса рванутся вперед, и город, который вот уже год маячит как вызов, но которому только в 12.00 сегодня предстоит узнать, что такое собранная в кулак и с маху обрушенная на голову противника сила советского оружия.

Командиры снова и снова проверяют, ясен ли общий маршрут наступления отряда. В горячке атаки так легко проскочить миролюбивый на вид дом! А потом из него стреляют в спину…

Кто-то шутит:

— Освободишься у себя, приходи ко мне чай пить: Круглая улица, 40. Там и закуски горячие: два пулемета во дворе. Могу поделиться!

Последние минуты… Артиллеристы, идущие с пехотой, половчее пристраивают на плечах лямки — они будут тащить орудия на руках. Ведь лошади или тягач — это очень крупные мишени, их моментально выведут из строя, и тогда пушка застряла. На себе в уличном бою надежнее.

И вот — оглушительный миг тишины: 12.00! И сигнальная ракета, и вдруг остановившееся сердце, и сдавленный властный голос командира — хрип: «Вперед!»

Вперед!

Разжаться пружиной и бежать; бежать, не чувствуя ног; бежать, не слыша своего же «ура», раздирающего барабанные перепонки; бежать и орать так, чтобы скулы ломило. Видеть перед собой только одно: бьющий по тебе пулемет врага. И достичь его, и гранатой по нему — раз!

Проводниками наших частей были великолукские партизаны-комсомольцы. Как только город был обложен со всех сторон, они наладили регулярную информацию нашего командования обо всем, что творится в гарнизоне. А за несколько дней до штурма несколько комсомольцев совсем перебрались, по нашему требованию, из города в части; они рассказали командованию, где легче всего проникнуть в Великие Луки, и сами взялись пойти проводниками.

Один из полков Дьяконова вела Тамара Порщаго, секретарь горкома ВЛКСМ. Когда ей показалось, что она отстает от бойцов, она вскочила на танк, да так и ворвалась на нем в город — с рукою, устремленной вперед и крепко сжимающей автомат. Это сама победа вела нас вперед!

Танки сразу же обогнали всех нас. За ними, тяжело ныряя в каждую выбоину, гигантскими утюгами тащились сани из целых бревен. В них размещались пехотинцы. Им надо бы лежать на дне саней, укрываться, но где уж! Они все были на ногах и до хрипоты кричали «ура!».

Гитлеровцы, очнувшись от внезапного натиска, швырнули в танки несколько ампул — с зажигательной жидкостью. Медленной пышной струей потянулся за машинами огненный след. Ампулометчикам ответили сами танкисты. Борт танка коротко вздрогнул от выстрела. Пехота добавила несколько очередей из ручных пулеметов.

Танк по-прежнему несся вперед.

Вдруг — стоп! Рывок, треск. Лопнули тросы, и сани остались на месте.

Прилаживать тросы некогда. Танкист высунулся из люка:

— А ну, пехота, живо — на броню!

Пулеметчики, бежавшие вслед за танком, заметили, что с танком что-то неладное, залегли и застрочили сразу из трех пулеметов.

До чего здорово, когда все прикрывают тебя одного!

Танкист занервничал:

— Не копаться, пехота!

— Всё, танкист, жми дальше! На всю железку!

…Первый дзот. За ним, как змеи, — ходы сообщения в тыл. С брони танка все это видно как на ладони. Прыжок с брони вниз, на землю; еще один вниз, на дно траншеи.

— Пока, танкист!

Но танкисты не бросают пехоту. Наоборот, освободившись от хлопотливого груза на броне, они обгоняют пехотинцев и, стреляя на ходу из пушек, мчатся к дотам.

Догоняют пехотинцев, спрыгнувших в ход сообщения, и саперы с кошками: «Куда вы?! Нельзя же так — с голыми руками! А вдруг заминировано?»

Но сержанту-пехотинцу некогда, он рывком открывает дверь.

К счастью, взрыва не происходит. И вообще ничего не происходит — блиндаж пуст. Сбежали!

— Отделение, — командует сержант, — за мной! Далеко не удерут!

Но пуст и второй дот, и третий, и четвертый… Только в шестом слышна наконец какая-то возня. Сержант снова рвет дверь наотмашь.

— Попались! — орет. Гранату — внутрь, дверь захлопывает. — Порядочек! — И когда после взрыва из-под двери, как из бутылки, начинает течь дым, командует: — А ну, вперед! Помни, орлы, какая мы группа: атакующая!

Сержант горд, что возглавляет самую передовую группу штурмового отряда. Впрочем, в бою любая группа может оказаться самой передовой.

Не знаю, где я снова потерял Луневича.

Первую линию обороны, вынесенную немцами в поле, мы одолели сравнительно легко — смяли ее <с разгону, да и танки немало подсобили. Но в городе, где танкам развернуться трудно, положение изменилось: сотни дотов на улицах не возьмешь с разгону!

Тут-то и сказала свое слово артиллерия, включенная в боевые порядки пехоты. Прикрываясь щитом пушки, артиллеристы толкали ее перед собой и открывали огонь в упор.

Ранен номер расчета? За него вставал сам командир батареи: бывают такие моменты, когда с командира не спросится за то, что он не бережет себя.

Вышла из строя уже половина расчета? Егоров, заместитель командира батареи по политической части, кричит:

— Взяли!

Ему кажется, что его едва слышат: голос сорван, а сам он оглушен контузией. Правда, зато он не слышит и свиста пуль, заставляющих других наклоняться.

Егоров, командир батареи Ломакин, наводчик Дягиль и командир орудия Волков вчетвером — всего только вчетвером! — выталкивают на позицию 76-миллиметровую пушку и бьют из нее до тех пор, пока не подавляют дот. Бьют с открытой позиции, с сорока метров!

Когда они выполнили эту задачу, Ломакин сообщает в штаб дивизиона, какие цели уже накрыты. Пусть тяжелая артиллерия переносит огонь дальше.

Но начальник штаба перебивает его:

— Погоди, Леша! — и говорит в трубку неожиданно торжественно: —Товарищ Ломакин, поздравляю вас с высокой правительственной наградой — орденом Красной Звезды! А Егоров представлен к ордену Красного Знамени. Понял? А теперь повтори-ка, какие цели накрыты твоими входящими в историю пушками…

Начальник штаба дивизиона любит по молодости форснуть замысловатыми оборотами речи. Он даже стихи пишет. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что дивизионная газета напечатала его стихи лишь раз: когда его наградили орденом Ленина.

Ломакин пропускает мимо ушей витиеватые выражения начальника штаба дивизиона. «Входящие в историю…» Ему сейчас не до истории. На момент мелькнуло недоумение: откуда командир дивизии уже узнал, как работают его люди? Или это Егоров сообщил? Все они, политработники, такие. Когда только успевают все сделать!

Вернувшись к орудию, кричит Егорову:

— Слушай, друг, меня наградили Звездочкой, тебя представили к Знамени!