Но Гарри слишком сильно привык к кафе, к Лидии, к меланхоличной работе, привык наблюдать за разношёрстной толпой посетителей. Он даже к мистеру Гэмптону привык, несмотря на довольно редкие вылазки последнего из собственного кабинета. Более того, что-то тянуло его туда, в это маленькое здание, обвитое плющом, и после занятий в Академии, вечерами, когда на улице с трудом можно было встретить одиноко бредущего человека, он аппарировал туда, не обращая внимания на тянущую боль во всём теле, пару-тройку новых синяков и гудящую голову. Там Лидия кормила его — Гриндевальд готовить не умел (ну, или просто притворялся, что не умел), а самому Гарри посреди ночи было совсем не до этого. Больше в их доме, кроме кота, никого не было, но то, что он мог приготовить нечто существеннее мёртвой мышки или синицы, было сомнительно, — и они просто молчали вместе, как обычно, будто ничего и не изменилось. Иногда он рассказывал об Академии, о письмах Альбуса, об их совместном с Геллертом существовании. Ещё реже Лидия делилась с ним эпизодами из собственной жизни. Зачастую то были непонятные и путаные рассуждения, суть которых Поттер очень быстро терял, или восторженные — восторженные в том смысле, в каком это определение вообще могло подходить Лидии, — рассказы о Марке. Его самого Гарри не видел с того самого разговора, когда ему почти удалось прижать Марка к стене и когда тот с присущей ему изворотливостью, вежливостью и обольстительностью сумел ускользнуть. Ситуация с Марком, смутные ощущения, которые Гарри испытывал, находясь в одном помещении с ним, еле уловимое и постоянно ускользающее чувство дежавю не давали ему покоя, а бесчисленные странные знаки, постоянно сопровождавшие коллекционера, начиная розами профессора Райне и заканчивая инициалами «Г. Дж. П.» из кофейной гущи на дне его чашки, лишь добавляли скребущее ощущение чего-то… чего-то.
С Геллертом всё было сложно (как будто с ним могло быть иначе), но отчего-то комфортно. Хотелось верить, что они наконец-то достигли взаимопонимания и согласия, но Гарри знал: дело банально в том, что они редко видятся — Гарри отправлялся в Аврорат, а Геллерт, наоборот, ложился спать. Да, они вместе завтракали, и Геллерт непременно ждал его по вечерам, сидя у камина с каким-нибудь огромным фолиантом в руках и лениво поглаживая кота, но это едва ли можно было назвать близостью. Не так редко на столике рядом с креслом можно было заметить бокал с остатками вина на дне и остывший ужин, наверняка приготовленный Батильдой. Ночами они препирались, что-то обсуждали, а когда было нечего, просто молчали, и это молчание было на удивление уютным. Единственное, о чём они ни разу не говорили с той самой ночи в доме Гонтов, — Дары Смерти.
Гарри не хотел думать о существовании каких-то смертельно могущественных древних вещиц, и уж тем более он не хотел думать о том, что одна из них была у Гриндевальда, а другая у него самого. Всё это казалось бредом, но чем больше он об этом думал, тем больше фактов сходилось и тем больше это было похоже на правду. Но Дары Смерти, мифические или реальные, были наименьшей из его проблем, занимая своё место после хоркруксов Волдеморта, того, что с ними делать, возвращения в своё время, Академии Авроров, Гриндевальда и так и не бывшего дома с конца августа Альбуса.
Письма от Дамблдора исправно приходили раз в пару дней. В них Альбус описывал в подробностях каждый свой день, называл учёбу в Оксфордском университете серой рутиной и жаловался на недостаток тепла. Он говорил, что скучает, и у Гарри щемило сердце от одних лишь мыслей о нём. Геллерт казался невозмутимым, его лицо, когда он читал письма, ничего не выражало, но Поттер уже давно научился читать не по лицу (в чём никакого смысла, естественно, не было), а по мельчайшим непроизвольным жестам: напряжённым плечам, вздувшимся венам, замершим в неоконченной дроби пальцам. Однажды, поддавшись необъяснимому порыву, он подошёл к читавшему очередное письмо Геллерту и, едва касаясь, пальцами провёл от затылка к плечам. Сами собой, руководствуясь лишь им одним известными мотивами, руки стали массировать напряжённые плечи, гладили шею, играли с волосами. Постепенно — Гарри сам этому не на шутку удивился, и Гриндевальд, казалось, был озадачен не меньше его — Геллерт, хотя и относился поначалу к подобным жестам довольно настороженно и не позволял себе полностью расслабиться, несколько успокоился и, тяжело вздохнув, откинул голову на спинку кресла. Рука его с до сих пор зажатым в ней письмом, несколько измятым и перепачканным потёкшими чернилами, безвольно опустилась, и Гарри осторожно вытащил из расслабленных пальцев лист пергамента. Не успел он сделать и пару шагов, как Геллерт, словно коршун, увидевший мышку, ухватил его за ладонь, впился в неё ногтями и рывком дёрнул его на себя. Неловко извернувшись, Поттер умостился на подлокотнике кресла и выжидающе, с некоторой долей раздражения уставился на Гриндевальда. Той ночью они не спали. Гарри не помнил, говорили они или молчали, не помнил, куда и как утекло время, но занявшийся рассвет застал их в гостиной: Гарри сидящим в кресле, Геллерта — расположившимся у его ног.
Те дни, когда Гарри мог с чистой совестью остаться дома, выдавались крайне редко, и тогда он был самым счастливым человеком на свете прежде всего потому, что мог спать столько, сколько душе его было угодно. Нет, Поттер никогда не отличался особой любовью ко сну до полудня, но жёсткий режим, постоянные утомляющие тренировки и непрекращающийся бурлящий поток мыслей изматывали его, и организм, не спрашивая на то разрешения хозяина, компенсировал смерть нервных клеток таким странным и необычным для него путём. Это были по-настоящему хорошие дни, и не имело значения, какая погода была за окном. Он проводил это время в уже ставшей привычной компании Гриндевальда. Они вместе завтракали в обед, занимались каждый своим делом, ужинали в полночь и снова возвращались в свои собственные миры, находясь при этом в шаге друг от друга. Иногда Гарри отвлекался, его взгляд бесцельно блуждал по комнате, по привычным элементам интерьера, мимолётно отмечая тонкий налёт пыли, покрывавший комод и стоявшие на нём керамические и фарфоровые статуэтки, пока не останавливался на том, чем был занят Геллерт: названии, тиснёном на корешке книги, очередной непонятной схеме или новом рисунке. А потом день заканчивался, и всё возвращалось на круги своя.
Этот день был как раз одним из тех самых дней, но начался он, к неудовольствию Гарри, до того, как встало солнце. Гриндевальд разбудил его, толком не объяснив, зачем нужны такие подвиги, и велел собираться. Натягивая джинсы и футболку, Гарри мрачно думал, что душа у Геллерта черствее… ну да, смешно. Её вообще не было.
Едва он спустился на первый этаж, ему под ноги бросился кот, начав мурлыкать, отчего, казалось, вибрировал сам воздух, и тереться о ноги, изредка несильно кусая Гарри за лодыжку. Зашипев, что не произвело на Рэда никакого впечатления, Поттер подхватил его на руки, отчего не ожидавший подобного кот непроизвольно мяукнул, и направился на кухню, где уже возился, гремя посудой и не прекращая чертыхаться, Геллерт.
— Чай или кофе? — его голос звучал бодро. Слишком бодро, и у Гарри просто руки чесались от желания как минимум причинить ему очень много боли.
— Кофе. Такой же чёрный, как твоя отсутствующая душа, — буркнул Поттер, тяжело плюхнувшись на стул и усадив кота на колени.
— Откуда тебе знать, какая у меня душа, если её нет, по твоим словам? — поставив турку на плиту, Геллерт сел напротив него, подперев подбородок ладонью и выгнув бровь в своей излюбленной манере: насмешливо, иронично, но в то же время с долей любопытства.
— Если бы она была, она была бы чёрной, — невозмутимо пожал плечами Поттер.
Насмешливо фыркнув, Геллерт поднялся и обогнул стол с той же гибкостью, с какой потянулся кот на коленях Гарри. Снова загремела посуда, и через минуту перед Поттером уже стояла чашка чёрного кофе. Гриндевальд снова сел напротив, а Гарри, грея замёрзшие пальцы о фарфоровые бока чашки, иронично размышлял, что круги под его глазами наверняка чернее кофе, от которого, извиваясь и дразня ароматом, поднимался пар. Сделав большой глоток, он зашипел от обжёгшей язык боли. Рэд, недовольный постоянной тряской, спрыгнул с его коленей, напоследок вцепившись в них когтями. Казалось, день не задался с самого начала, но кофе уже оказывал своё чудотворное воздействие, и настроение постепенно улучшалось.
