Через годы, как я уже говорил, перешла на прозу, где все сюжеты сводились к эпиграфу, который сама и придумала:

Однажды, собрав манатки, ушла, смачно плюнув на парадное валькино фото, которым тот страшно гордился, поскольку снят рядом с секретарем крайкома партии по фамилии Текилла и с грамотой Союза журналистов в руках. Понизу губной помадой написала: «Если задумаешь вешаться, не забудь выключить свет. Уже не твоя, но по-прежнему одинокая. Надеюсь, ненадолго».

По этому поводу тем же вечером мы славно посидели, радуясь, что хорошо отделались.

– М-да! – глубокомысленно изрек Мишка. – Уверяю, ее ждет большое будущее. Вот ты, Вален, как профессиональный страдатель, чего по Ленке сох? А? Потому что страсти настоящей не ведал. Помнишь, как Чехов градуировал дам: «Не женщина, а коньяк с лимоном!» Это как раз Чмо и есть. А Ленка так себе, дистиллированная водичка. Только на мурлыканье и способна. Наталья Георгиевна же, уверяю, при своих прорывных технологиях, пойдет далеко…

И не ошибся! Натулины пикантности (мягко говоря) были не просто впечатляющими, они сыграли в ее судьбе определяющую роль. Особенно, когда стала расчетливо прокладывать путь в будущее с участием лиц, способных быстро и продуктивно решать ее личные проблемы. Валек оказался в той компании недолгим исключением. Оказалось, что ей надо было просто унести ноги из Домбая, где, как позже признавалась, за долги пытались отдать тому самому чабану, в папахе которого с нашей помощью и удрала.

Итогом формирования репутации стало общение с серьезными персонами (особенно командированными из столицы), что и создало славу опытной валютной тигрицы. К тому же довольно продолжительно оставалась некой золотой кредитной карточкой, съемом с которой владел обладатель заветного кода, маленький карапузообразный человечек с багровой рожей, начальничек над всей прессой, что настойчиво вел ее и других таких же «колдоебистыми» путями обеих дебютных профессий, исключительно всегда в собственных шкурных интересах.

Так уж сложилось, что вскоре «чмо» оказалась «украшением стола», за которым, как выяснилось (батюшки!) сиживал даже наш достопочтимый Илья-пророк. Вот те и играй, Адель, в час упоения!

Спаси нас, Господи, если можешь… Жизнь, братцы, сложная штука, и лично я давно пришел к выводу, что не нам, грешным, ее править…

Вскоре Валькину лабораторию перевели в просторный подвал в том же здании мединститута, только с отдельным входом. Стало много удобнее. Как-то все начало превращаться в вольнодумствующий клуб по интересам. Прямо с многолюдной улицы Седина заходили разные, как правило, интересные люди, которым на этажах реальной жизни становилось тошновато. Хотелось чего-то нового, искреннего, неожиданного, свободного от скучных партсобраний и если что случалось, то это суровые персональные дела, когда какого-нибудь бедолагу разбирали на составные части.

Разные настолько, что подчас оторопь брала – от блистательного профессора стоматологии Александра Ивановича Баронова, двухметрового красавца, до спивающегося актера краевого драмтеатра Серафима Блудника, мрачного философа и такого же поэта, выступавшего в тусовках под псевдонимом Рудольф Апельсино. Он постоянно таскал с собой затертую тетрадь, где вел картотеку Всесвятского кладбища и безуспешно искал могилу историка Фелицина, якобы его предка.

– Ты зря ухмыляешься! – корил Мишку, который утверждал, что люди, которые шляются по кладбищам, всегда, хоть малость, но тронутые. – Потерянные могилы великих – это укор нам, живым…

Однажды таки затащил нас на это Всесвятское, заросшее до степеней глухого таежного ужаса. Странно, за забором гудел центр большого города, а тут зловещая паутина, подчеркнутая вековой замшелостью ржавого железа оград и расколотым мрамором памятников, на которых разобрать что-либо было трудно, чаще невозможно. Продираясь сквозь колючий терновник на каком-то особо буреломном участке, мы наткнулись на плиту, где угадывалась полустертая надпись:

– Это могила Димы Арцыбашева, – пояснил Серафим. – Его арестовал прямо на Сенатской площади командир полка граф Апраксин, редкий негодяй, до рези в глазах ненавидевший декабристов… Слава Богу, Диму не повесили, а только заключили в Нарвскую ледяную крепость, со странной формулировкой – «За прикосновение к делу о злоумышленных сообществ».

Через полгода этапом отправили в Екатеринодарский тюремный замок, хотя разжалованный в рядовые, он числился за Таманским гарнизоном. На Кубани Дмитрий Арцыбашев прожил пять лет. Но как! Он первым стал писать о казачьей службе, быте и боевых буднях черноморских казаков. Как видите, умер молодым, всего 28 лет. В заключении лекаря написано: «от тропической лихорадки», проще говоря, малярии. Она тут, среди гнилых комариных болот, свирепствовала долго…

Мы, три балагурных повесы, притихли, а затрушенный Блудник на глазах стал превращаться в яркого Апельсино, с крепким голосом, горящими глазами и фантастической убежденностью, которая искупала все его грехи.

– Вот еще одна грустная история, – и он показал на неприметную плиту с полустертой надписью: «Генерал Алексеев М.В. 1857-1918». – Но под ней никого нет. И никогда не было… Фальшивка!

– Что значит, фальшивка?! – спросили мы хором.

– О, это, братцы, очень любопытная история, – оживился Серафим. – И, к сожалению, как и все кладбищенские артефакты, крайне трагическая. Дело в том, что Михаил Васильевич Алексеев – тот самый, как свидетельствует молва, кто уговорил Николая II отречься от престола. Однако, это не совсем так…

Там, на заброшенном погосте, Серафим нам, трем балбесам, часто пустомелям, вдруг признался, что все его неприятности в театре начались после того, когда он предложил поставить моноспектакль по этой почти забытой истории, которая стала началом всех последующих судорог Российской империи.

– Это был год полувека Советской власти и у нас, в театре, началось восторженное идеологическое безумие: «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Железный поток», «Кочубей», «Ленин и печник», «Десять дней, которые потрясли мир». А тут я со своим прожектом, где царь, белые генералы, иуда Керенский и вся прочая антинародная погань. Именно так выразился на художественном совете секретарь парторганизации, назвав меня поганкой на творческом теле театрального коллектива, носящего имя великого пролетарского писателя.

– Ну, а ты? – взъярился наш, еще не до конца доделанный «Сальвадор». Красный стрептоцид вдруг перестал поступать в аптеки. Больные жаловались, что после него моча приобретала радикально бордовый цвет. Это пугало: «А если?» Все жутко боялись онкологий.

– Что я! Плюнул в рожу, после чего и оказался на этом погосте. Слава Богу, только в качестве смотрителя. А ведь история потрясающая, а главное, поучительная, когда путь в ад действительно вымощен благими намерениями. И заметьте, в какой ад! Всем адам ад…

– Тут ведь, – и он провел рукой по всесвятским буреломам, – почти все его жертвы. Встали бы из могил, вой поднялся – святых выноси!

Уже позже, я и сам много чего разузнал о временах бурного освоения этой заброшенности, огороженной для нынешнего спокойствия горожан глухим забором.

Более того, в сербском Белграде бродил однажды по Русскому кладбищу, пока не наткнулся на могилу Главнокомандующего русской армии Первой мировой войны Михаила Васильевича Алексеева, генерала от инфантерии, начавшего армейский путь юным адъютантом знаменитого Скобелева, того, что спас болгар от турецкого ига и кончившего земной путь 8 октября 1918 года в Екатеринодаре, охваченном лютым противостоянием гражданской войны. Именно в столице Сербии стоит сегодня обелиск с одним только словом, выбитом по темному мрамору: «Михаил».