– Ну ладно! – думаю. – Совесть – дело хорошее, так и урожай ведь как-то надо убирать. Сентябрь на носу, а новая власть только и толкует по телевизору, до какой «ручки» страну довели большевики. Хотя хлеб в магазинах по-прежнему еще 24 копейки за буханку. Но это пока…

Честно говоря, я и сегодня вспоминаю обо всем этом, как о вспышке массового безумия, зачатки которого видел на том самом, крайкомовском крыльце, где разгорался «бабий бунт», некая предтеча всего того, что через год будет трясти все государство, в итоге развалив его на куски.

– Нам тогда, с огромным трудом, но все-таки удалось решить главное – отозвать резервистов из Кировабада, который к тому времени уже назывался Гянджа, – вспоминал совсем недавно Азаров. – Но при этом столкнулись с такими сложностями, о которых и думать не могли. Там, в Гяндже, в обратный путь уже грузилось воинство сильно шумное и малоуправляемое, этакое гуляй-поле. Азербайджанцы не жалели гостеприимства и коньяк в российское воинское расположение катили бочками… Мы считали, что транспортный поток будет направлен обратно в Ханскую, как вдруг звонят из Краснодарского аэропорта и сообщают, что на дальних стоянках идет пальба трассирующими боеприпасами…

– Что такое?

Оказывается, вместо Ханской, какой-то так и неопознанный идиот дал команду «кубанских казаков» отправлять прямо в Краснодар. И вот в данный момент там происходит радостное общение с родиной. Как и принято на Кавказе, с песнями, плясками и стрельбой. Оружие-то на руках! Слава Богу, пока только в воздух, но кто знает, что будет дальше?

В аэропорту паника. Еще бы! Уже выгрузился первый батальон, запрудив все дальние стоянки. Командиров посылают по матушке, вот-вот через все взлетки напролом пойдут к зданию аэропорта, поскольку никто их не встречает. Транспорт не заказан, даже особисты, прошедшие Афганистан, взялись за голову.

И было почему! Толпа вооруженных и хорошо поддатых мужиков, в самом что ни на есть возбужденном состоянии, с неопределенными намерениями, к тому же вот-вот проявятся неформальные лидеры, а это всегда опасно. Более того, навстречу мужьям готовы мчаться жены, чтобы убедиться, не обманули ли?..

Я понимал Азарова, было отчего прийти в ужас! Ведь только в Ханской и нигде более они должны были сдать обмундирование, сапоги, оружие, получить документы о демобилизации, пройти регистрацию и прочее. Горячие головы уже предложили вызывать из Молькино БТРы со спецназом.

– Какие БТР! – взревел Кондрат, – надо ехать в Пашковку и разговаривать с людьми. Делать это немедленно…

И поехали! Человек десять, самых разумных. Азаров во главе. Тогда с Кондратенко они быстро организовали сотню «Икарусов», а из Молькино вызвали не БТРы, а наличный состав полевых кухонь.

– Людей кормить! – советовал по дороге Николай Игнатович. – Я в армии на аэродроме горячие пирожки летчикам на «пердунке» развозил («пердунок» на его языке – это «Москвич» с фургоном), знаю по себе, что хороший обед успокоит любого! – говорил будущий кубанский «батька» и, как всегда, оказался прав. Всех покормили, успокоили дружеским участием, разместили по удобным автобусам и с песней «Не плачь, девчонка!» направились в Ханскую.

Вот там их и встречали верные жены, которым, кстати, тоже помогли уехать, но другой дорогой. Пересекались они уже в расположении, откуда и уходили, слава Богу, на так и несостоявшуюся войну.

Лично я запечатлел одну из заключительных сцен, поскольку телевидение почти всегда приезжало последним. Помню расхлыстанного мужика в распахнутой шинели и пилотке, натянутой на кудлатую, совсем не солдатскую копну волос. Вцепившись в суконный шинельный рукав, с ним рядом спотыкалась заплаканная от счастья супруга.

– Ты че тут устроила? – рокочущим басом выговаривал рассерженный муж, – тебя кто-нибудь просил об этом?

– Дык, Сенечка, страшно же… Вдруг убьют?..

– Убьют? Тебя не спросили, – мрачно гудел муж, – а Родину кто будет защищать?.. Ты, что ли?..

Тем и закончился «бабий бунт». Через несколько дней на площади перед сановным крыльцом пожарными шлангами смыли остатки беспорядков, совсем не ведая, что затишье временное и недолгое. Спустя несколько месяцев, под покровом ночи подъедут с краном те, что прятались за спинами бунтующих баб, и свинтят бронзового Ленина с гранитного пьедестала, тайно увезут за город, где сбросят в лесополосу.

Обнаружили пропажу на следующий день. Я и сейчас отчетливо вижу дикую картину, как на обочине столпились водители застывших машин, с изумлением рассматривая медного Ильича, нелепо лежащего в неухоженном кустарнике. Возмущенный самоуправством тогдашний мэр в тот же день вернул Ленина на привычный пьедестал. Однако прошло недолгое время и, освобождая центровое козырное пространство под воскресшую императрицу, вождя революции (уже законодательно) отправили с глаз долой подальше, на городской вокзал. Честно говоря, лично я побаиваюсь, когда Ленины (даже медные) появляются на вокзалах. Вполне может и броневик подъехать, но уже настоящий…

Четверть века минуло, когда единоличного властителя Кубани, то бишь первого секретаря крайкома партии, стали менять на еще более единоличного – губернатора. Мне пришлось работать с пятью из них. Вполне расстрельная, скажу я вам, должность!

Трое скончались: Дьяконов, Егоров, Кондратенко. Абсолютно разные люди, и только один Всевышний сегодня вправе судить их. Уж больно взъерошенные были времена. Брат шел на брата, а для России это всегда удушающее и убивающее все разумное действо, после которого прозреваем только лет через двадцать. Да и то не всегда…

К тому же мрачная странность присутствует – все ушли из этого мира от одной и той же болезни. Увы, несмотря на всевластное положение, та хвороба не только зловеща, но и неотвратима в своем жестоком коварстве. От неясных слухов и до кончины пролетало каких-то пару месяцев. Как Божье проклятие! Тогда спрашивается: «За что?..»

Это от Вальки Корсуна я впервые услышал о «шестидесятниках»: «Кто такие есть?» Тогда втроем: он, я и Мишка Архангельский сидели на берегу Кубани и прямо из старой кастрюли пили ледяной рислинг, за которым по очереди бегали к бочке, что с утра подвозили к паромной переправе. По ней разноликие дачники перебирались на другую сторону реки к любимым садам-огородам. Обратно груженные плодами неуемного труда, обессилено тянули поклажу, как мулы, сопровождавшие по прериям караваны американских переселенцев. Только всадника без головы не хватало…

Горластая толстая тетка в клеенчатом фартуке, что разливала молодое вино, нам решительно отказала в кружках навынос, поскольку якобы мы ей когда-то и что-то не вернули.

– И чего вы здесь болтаетесь! – не стесняясь очереди, громко корила нас, – люди работают, а вы ошиваетесь с ранья…

Валька, надо не надо, но всегда избыточно общительный, на этот раз сделал вид, что сильно обиделся и, перейдя колдобистую дорогу, стал стучать в калитку первой попавшей хаты. Признаюсь, в те времена приречье Краснодара сильно смахивало на заросшую пыльными бурьянами хуторскую окраину с курами, козами, собаками в репьях, что лениво щелкали клыками и нервно дергались вослед опасно гудящим осам. Рядом облизанные половодьями речные откосы, под которыми всякую рань местные рыбаки густо дымили «Примой», самыми распространенными сигаретами по 14 копеек за пачку. Тогда в Кубани еще что-то ловилось, хотя ни один из нас такой страстью, слава Богу, озабочен не был.

Город давно и демонстративно отдалился от своего природного наследия и шумел чуть вверху, в двух кварталах, круто повернувшись к реке задницей. Я думаю, Краснодар тогда был одним из немногих, если не единственный из больших городов, который при наличии немаленькой реки не имел даже намека на набережную: гранит, чугун, медные фонари, дубовые скамьи в тени столетних кленов, как, например, в Ростове. Более того, никто и не страдал по этому поводу и ни капли не завидовал ростовчанам с ихним Доном, поскольку на всех углах мы то и делали, что восторженно прославляли свою драгоценную Кубань, ну и себя, естественно, любимых.