Однако мало кто знает, что сей Михаил очень знаковая персона для нашей мученической истории, убежденный монархист, «слуга царя, отец солдатам», боготворивший императрицу, но когда она спросила, почему Командующий противодействует приезду в могилевскую Ставку Григория Распутина, ответил с солдатской прямотой:
– Я не имею права противиться воле Вашего Величества, но должен доложить, что день приезда сей личности в Могилев станет днем моей отставки…
Боже, как дорого обходятся России во все времена дикости личных неприязней! Измотанные войной немцы уже были готовы обсуждать условия мирного договора, а поэт Блок восторженно кричит на всех перекрестках:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
Мировой пожар в крови, Господи – благослави!..
Все как в дурдоме. Алексеев умоляет Николая не покидать Ставку. Больной, с температурой под сорок, едет в царскую резиденцию, бросив на ходу одному из штабных генералов: «На колени встану, умолять буду не уезжать. Это погубит Россию!»
И, действительно, встает! Царь обещает остаться.
– Кажется, уговорил! – шепчет обессиленный, в горячечном состоянии падая в постель. К высокой температуре добавляется почечная колика, заработанная еще в русско-японской войне. Но Государь в своей непоследовательности медленно, но верно подводит империю (да и себя тоже) под топор. Через час Алексееву доставили депешу с царским вензелем, где рукой Николая бегло написано:
Я все-таки уезжаю…
Старик (а Алексеев старик, особенно по меркам того времени, ему за шестьдесят) снова собирает силы, меняет влажное исподнее и едет прямо на железнодорожную станцию. Императора, под горло застегнутого на все пуговицы полевой шинели, застает у ступенек блиндированного вагона. Но тот, не вступая в полемику, отвечает коротко, но твердо: «Возвращаюсь к семье… Вы командуйте, у вас это лучше получается…»
Морозным утром 28 февраля 1917 года происходит то, чего больше всего боялись, поскольку угрожающие события накручивались как снежный ком. Накануне кабинет министров во главе с князем Голицыным самораспустился, по сути, разбежался…
Ставка притихла, и об императоре двое суток ничего не слышно. Знали только, что в домашнем кругу, откуда и пришло известие о болезни дочерей корью. Это вроде и стало поводом для стремительного отъезда.
Далее мутотень с участием растерянного щуплого человека, которого судьба (в том числе и на его беду) вознесла на трон самой большой империи мира. Поток телеграмм, телефонные звонки – все без ответа. Полная растерянность и, что страшно, в высших эшелонах власти.
В Царском Селе Николай привычно уединяется с дневником и во второй день весны записывает:
«Утром пришел Рузский… По его словам, положение в Петрограде такое, что Министерство из членов Государственной Думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ними борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение… Я решился на этот шаг. Я согласился… Кругом измена, трусость и обман…»
Вопреки распространенному мнению, не Алексеев подталкивал Николая к роковому шагу. Как раз наоборот. Он только согласился с этим и о телеграммах, писанных самим царем, оповестил армию и флот. Первая была адресована лично ему:
«Ставка. Начштабверх.
Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой Родины я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу служить ему верно и нелицемерно. Николай»
Все! Флажок упал. Приговор подписан: себе, сыну, семье, армии, трехсотлетней монархии, православию, да и всей России.
Алексеев сотворил единственное – поручил подготовить манифест об отречении Государя, совсем не предполагая, что в результате многим фигурантам тех событий, в том числе и ему, жить останется недолго. До трагедии в Екатеринбурге меньше полутора лет, а еще через три месяца смерть настигнет и самого Командующего. Правда, на другом конце страны, в Екатеринодаре, охваченного сыпнотифозной эпидемией такого масштаба, что трупы умерших сбрасывают прямо в Кубань.
Тут, кстати, не единственное мистическое совпадение в некой похожести названий городов, разнесенных на тысячи верст. Ничего удивительного – уже все пространство страны покрыто бурым цветом крови. Нарастает самое страшное – невиданная братоубийственная бойня на самой большой территории мира, и будет она идти долго, до полного испепеления, Кубани в первую очередь.
Но влияние личных отношений на ту смуту еще более удивительно. За семь лет до того, в Киевском оперном театре, на глазах у сверкающей бриллиантами и наградными звездами сановной публики, некий Богров, агент охранки, при душистом бриолине, облаченный по случаю парадного спектакля во фрак, прямо возле партера смертельно ранит премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина, которого давно недолюбливает императрица.
Если откровенно, то просто ненавидит, поскольку в реформаторских запалах премьера обнаруживает серьезное ограничение монаршей власти. К тому же он не любит немцев и не скрывает этого. Более того, с ней, августейшей особой, общается весьма сдержанно, а окружение просто игнорирует. «Божьего человека» в упор не видит. Григорий Ефимович Распутин всякий вечер телефонирует «маме» о своих обидах на премьера.
Даже в кругах серьезных историков до сих пор ходит мнение, что не без участия принцессы Фредерики Луизы Шарлотты Вильгельмины Прусской, в нашем случае российской императрицы Александры Федоровны, супруги Николая II, дело со Столыпиным в Киеве столь удачно сладилось, тем более «концы в воду» быстренько удалось опустить. Диму Богрова, который при рождении таки оказался Мордехаем Гершковичем, через десяток дней по приговору военно-окружного суда повесили. Тело сожгли, пепел развеяли. Царь на похороны Столыпина не пошел, да и погребли его там же в Киеве, в лавре, хотя фамильный склеп находится в Петербурге.
Костя Паустовский, будущий великий писатель, тогда гимназист выпускного класса, был свидетелем того случая и вспоминает, что на суде Богров вел себя нагло и, когда огласили приговор, усмехнулся равнодушно, сказав:
– Да мне безразлично! Приговор ваш, виселица… Подумаешь, съем на тысячу котлет меньше или на тысячу больше, ничего не изменится…
Но если колупнуть глубже, то в таких делах не все так складно да ладненько, как замышлялось. И странности присутствуют, неясные призраки чего-то не очень хорошего. Словно кто-то третий лишний рулит процессами. В итоге так и оказалось…
Уголовное дело по факту убийства Столыпина вместе с вещдоками хранилось в архивах охранки в Петрограде, на Гороховой. Когда произошел большевистский переворот, туда сразу, в сопровождении матросов с «Авроры», нагрянули комиссары в коже. Один из молодых чекистов, со странной фамилией Кудрин-Медведев, по имени Михаил, забрал себе браунинг, из которого Богров стрелял в Киевской опере. Говорят, штучного изготовления оружие, с серебряной насечкой. Тем и привлекло…
Вновь оно всплыло тихой летней ночью восемнадцатого года в Екатеринбурге, когда в Ипатьевском доме расстреливали царскую семью. Тот Михаил, что с двойной фамилией, в группе опытного убийцы Якова Юровского принимал участие в «эксе» или «мероприятии», как значилось в секретных документах.
Кстати, оставил воспоминания с утверждением, что Николай II именно из его браунинга первым получил свою пулю. Царя отделили от семьи, вывели во внутренний дворик. С того и началось…
Потом беспорядочно палили сквозь сводчатые подвальные окна, в минуты расстреляв все обоймы. Медведев-Кудрин дважды перезаряжался. Били со стороны роскошной усадьбы заводчиков Росторгуевых, запечатленных в романе Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы». Место для Екатеринбурга натоптанное и намоленное. Напротив – огромный кафедральный собор, правда, к той поре уже разграбленный. Потом там долгое время находился краеведческий музей, где, кстати, ни слова не было сказано об ипатьевской трагедии.
