– Тогда я решился позвонить Власову, Александру Владимировичу, – продолжает вспоминать Азаров. – Кто таков? В то время Председатель Совета Министров РСФСР. На том посту он как раз сменил Воротникова, что после Медунова на Кубани короткое время был первым секретарем крайкома партии. Власов, кстати, премьером тоже работал совсем немного, года полтора от силы. Как раз в то время Горбачев активно тасовал кадры, подбирая нужных людей под свои цели, тогда еще не совсем понятные, но уже тревожащие, во всяком случае, высшую партийную элиту.

Власов был из тех, кого двигали по карьерной лестнице. Сам шахтер из Сибири, он долгое время пребывал на вторых ролях в партийных органах Иркутска и в Якутске, а потом лет десять в Грозном возглавлял обком партии. Кстати, неплохо себя там зарекомендовал. И вдруг ни с того, ни с сего в январе 1986 года назначается министром внутренних дел СССР. Минуя все первичные звания, ему сразу присваивают генерал-полковника (он сменил одиозного Федорчука), но служил в той должности тоже пришлось всего ничего, те же года полтора от силы.

Ровно до тех пор, пока Горбачев не определил под свои намерения более удобного Бакатина.

– Меня Власов знал, – продолжал рассказывать Азаров, – поскольку именно в его бытность я утверждался в должности заместителя начальника политуправления МВД СССР. Так что звонил я ему не столько как премьер-министру, сколько как человеку, с которым был знаком, и чтобы поделиться своим отчаянным положением.

На удивление Власов ответил сам и сразу, тем более что линия, по которой я пытался «достучаться» до столицы, была исключительно чрезвычайной, вплоть до Генсека. Он молча выслушал и начальственным басом стал подвергать сомнению все, что я ему рассказал. А за окном уже не толпа, а толпища, уходящая краями за пределы площади. Вела она себя пока более-менее спокойно, зная, что в здании идут какие-то переговоры на высоком уровне. Когда я почувствовал, что Власов уходит от проблемы, тогда решился на другой отчаянный поступок:

– Александр Владимирович! – говорю. – Если я как секретарь краевого комитета партии не вызываю у вас доверия, то послушайте хотя бы тех, кто пришел со своей болью, то есть представителей народа, – и передаю трубку женщине, которая на тот момент, как мне показалось, выглядела как лидер. То, что она ему говорила, и то, что потом кричали другие, вырывая телефон друг у друга, оказалось много убедительнее. Когда мне, наконец, вернули мокрую от слез трубку, Власов только и вымолвил:

– Ну, брат, ты даешь! Прямо за горло взял…

– А что мне делать, если в Москве никто ничего не хочет слышать, а здесь уже двери вышибают…

– Ладно! – вздохнул бывший главный милиционер страны. – Сейчас займемся…

Как-то с Кондратенко в период его губернаторства мы едем легковой машиной в Крыловской район посмотреть состояние местного плодосовхоза. Раннее прелестное апрельское утро, к которому остаться равнодушным просто невозможно, особенно ему, с детства привыкшему определять житейскую перспективу по густоте весенних всходов. Но на этот раз, кажется, все складывается неплохо. Иногда останавливаемся на обочине. Николай Игнатович, осторожно ступая, бродит по полю, осматривает покров, выколупывает кустики растений, разглаживает корневую паутинку. По лицу вижу, что доволен…

Год назад, в его первую губернаторскую весну, мы летали вертолетом по краю и увидели такую разруху, что, казалось, пережить невозможно. Кондрат скрежетал зубами, не находя слов, кроме бранных, чтобы хоть так подчеркнуть величину вселенского разгрома.

– Это ж до какой степени надо лишиться разума, чтобы довести все до ручки? – сжимал кулачищи, когда мы потерянно бродили разрушенными цехами Тимашевского откормочного комплекса, крупнейшего в стране, оснащенного даже первыми компьютерами. Все разграблено, разбито, как во время чумного бунта. И вот сейчас, на этом весеннем поле к нему возвращалась генетически врожденная крестьянская надежда, что завтра будет все-таки лучше.

Едем дальше. Погода превосходная, настроение под стать. Та поездка памятна тем, что ехали без свиты, втроем (если не считать шофера): Николай Игнатович, я и телеоператор Юра Архангельский. В кое время вижу сколь комфортно и свободно чувствует себя Кондратенко. Будучи человеком абсолютно лишенным амбиций, он вообще не любил к себе повышенного внимания, прежде всего славословия. Если это происходило, замыкался, становился колючим, даже непредсказуемым.

Как-то зимой вертолет сел в Лабинске, прямо посреди заснеженного стадиона. Стали выбираться из кабины, а внизу заботливо сколоченная из свежих досок площадочка, да еще покрытая ковром. Кондрат как увидел, тут же спрыгнул в сугроб и, демонстративно разгребая ботинками глубокий снег, выдал районному руководству все, что о них по этому и другим поводам думает. Поверьте, это не была публичная игра в скромность. Это была суть!

Мы не были близкими людьми, но я проехал и пролетел рядом с Николаем Игнатовичем множество верст не раз и не два. Говоря по-казачьи, «вечеряли» за одним столом, ночевали под одной крышей, даже в столичной гостинице «Россия», причем в стандартных одноместных номерах. Он никогда, нигде, ни под каким видом не требовал к себе никаких привилегий: не летал персональными самолетами, не имел камердинера, повара, личного зубного врача. С охраной мирился, но нередко, вопреки правилам, ее избегал. Кстати, в той поездке в Крыловскую, вдруг охранника, молодого хлопца взял и высадил.

– Тезка! – говорит. – Отдохни малость, а мы с Володькой да Юркой погутарим немного за жизнь… Пусть про народ чего-нибудь расскажут. Они ведь, в отличие от нас с тобой, черт знает где крутятся…

Так в тот апрельский день мы и оказались в одной машине и пробыли с губернатором весь день, даже обедали с механизаторами на дальней полеводческой бригаде. За жизнь с Кондратом «гутарить» было одно удовольствие, особенно если в добром расположении духа, да ежели к тебе относится с доверием. Тогда становился бесконечно обаятельным человеком. И сегодня стоит таким перед глазами…

Прошло уже много лет с той поры, и я хочу сказать, что лично ко мне, а главное – делу, которым я занимался в ту пору, он относился с большим доверием, чем горжусь по сию пору. Его оценка всегда обнадеживала, особенно когда отгонял стаи завистливых шакалов. Близость к губернатору, для некоторых лиц его же круга, переносилась с огромным трудом. Свита, особенно внезапно рекрутированная во власть прямо от «родимых плетней», всегда ведет себя одинаково разнуздано: «Ну, и что ты сейчас скажешь, такой успешный?..»

Катим раскованно, без охраны, что вообще-то не положено, да, честно говоря, непостижимо. Глава края, все-таки! Его предшественники себе такого не позволяли, особенно самый первый, Василий Дьяконов. Того однажды на подъезде к Горячему Ключу я встретил даже в бронежилете. Видать, тем самым подчеркивал, какие опасности исходят от нелюбимых им «коммуняк». Дьяконов не принимал их на уровне патологии, хотя в коммунистическую партию рвался с «младых ногтей», работая еще инструктором крайкома комсомола. Там, говорят, и затаил злобу, поскольку рано взяли, но рано и выгнали. Якобы за какие-то проделки с талонами на дефицитные товары, предназначенные для молодых гидростроителей. Что-то к рукам «прилипло». Увы, такое бывало и не только с ним…

Но это опять по поводу, поскольку в ту весеннюю пору, вторую в губернаторстве Кондратенко, свет в конце тоннеля уже забрезжил. Главное и основное – на знаменитых кубанских черноземах стали исчезать ржавые налеты заброшенности. Затарахтели тракторные пускачи, ожили фермы. Уже нигде не слышно воплей некормленного-непоенного скота. Да и природа, словно спохватившись, откликнулась на усилия очнувшихся от «перестроечного шока» земледельцев густым раскатом озимых. Души крестьянские оттаивали, а у Николая Игнатовича так в первую очередь…

– В этом году, думаю, будет получше, – сдержанно, но соглашался со мной, хотя еще недавно обрушение дорогого его сердцу сельхозпроизводства воспринимал как личную трагедию.