– Это правда, и я сам дал вам отпуск в Париж, – сказал Аннибал.
– Да, и по окончании моего отпуска я решил выехать на рассвете другого дня, так как друзья мои организовали прощальный ужин в ресторане. Разумеется, мы хорошо покутили, и в полночь, простившись с товарищами, я почувствовал, что голова моя отяжелела, но все еще был в состоянии найти дорогу домой, мысленно повторяя, что надо идти направо и, пройдя Два Моста, я попаду на свою улицу. Вы по этому можете судить, что голова моя была еще достаточно свежа, но, к несчастью, вечер был очень холодный, а вам, конечно, известно, какое действие производит холод на разгоряченную голову.
– Так это было зимой? – прервал судья, внимательно слушавший рассказ молодого человека.
– Да, я помню даже, в каком месяце, – это было накануне Масленицы.
– И два года назад? – внезапно вскричал судья.
– Да, в семьсот одиннадцатом году, – подтвердил Лозериль после минутного колебания.
При этом ответе Колар вздрогнул, а Полина выронила свою работу – в эту именно ночь и исчез Брише.
– Что с вами? – спросил Лозериль, пораженный странным видом своих слушателей.
И, повернувшись, чтобы посмотреть, какое действие произвел его рассказ на находившихся сзади, он увидел тот же полный ненависти взгляд, каким Аврора встретила его; она уже не сидела в задумчивой позе, а выпрямилась и, крепко стиснув пальцы на ручках кресла, с угрозой устремила на Лозериля свои большие темные глаза.
«Что я сделал этой женщине?» – спрашивал себя молодой человек, сразу почувствовавший ненависть Авроры к себе.
Капитан, заинтересованный с начала рассказа, теперь крепко заснул; судья первый пришел в себя.
– Извините, господин Лозериль, – сказал он, – но ваш рассказ напомнил нам одну грустную историю, случившуюся именно в тот день.
– Если я упомянул о времени, то чтобы показать вам, что именно холод имел дурное влияние на меня.
– Потрудитесь продолжать, – сказал де Бадьер.
– Входя на мост, я еще хорошо соображал, но, когда перешел через него, уже не помнил, что я и где я. В этом не было большой беды, так как мне надо было идти все время прямо, но, дойдя до угла, по странной прихоти подгулявшего человека я вздумал отдохнуть и, усевшись на тумбу, начал было засыпать. Резкий ветер заставил меня открыть слипавшиеся глаза. И тогда-то я увидел странное зрелище: почти прямо на меня шел человек, не производя ни малейшего шума, потому что был без обуви, и нес на спине что-то длинное и, должно быть, тяжелое, потому что совсем согнулся под своей ношей.
– С какой стороны он шел? – спросил судья, прерывая рассказчика.
– Не могу вам сказать, я заметил его только тогда, когда он уже был на углу.
Полина, взволнованная и не понимавшая причины своего беспокойства, слушала с усиленным вниманием. Колар же, сидевший у дверей, незаметно приблизился и, казалось, ловил каждое слово; одна Аврора была совершенно спокойна и пристально смотрела на Лозериля.
– Продолжайте, пожалуйста, – обратился к рассказчику судья.
– Человек с ношей не мог заметить меня – я был весь в черном и сидел неподвижно, – но мне вдруг пришла в голову самая дикая мысль, какая только может появиться у пьяного. – Лозериль помолчал, улыбаясь. – Да, это была именно нелепая мысль, при одном воспоминании о ней мне делается смешно. Человек остановился, чтобы перевести дух, в глубокой тишине ночи мне было слышно его частое дыхание. Прежде чем отправиться дальше, он разогнул спину, крякнул и снова взвалил свою тяжелую ношу на плечи.
– Вам не было видно его лицо? – нерешительно спросил Колар.
– Нет, он стоял ко мне спиной, – отвечал Лозериль.
– А ночь была светлая? – в свою очередь спросил судья.
– Прежде луна скрывалась за тучами, но в ту минуту, как человек с ношей хотел продолжать свой путь, она показалась в полном блеске, и тогда-то вино подсказало мне эту глупую мысль. Пошатываясь, я вышел из тени домов и закричал ему вслед: «Эй, ты, дуралей, брось свой мешок, а вместо него донеси меня до дома, я заплачу за эту услугу». Но, услышав мой голос, человек страшно вскрикнул и, сбросив ношу на землю, пустился бежать.
– В какую сторону? – с живостью спросил судья. – Теперь вам легко было это заметить.
– Вот то-то и оно, что вы ошибаетесь, господин судья; как я не заметил, откуда он пришел, так точно я не видел, куда он скрылся.
– Да ведь вы сами сказали, что луна ярко светила.
– Но я вам также сказал, что, убегая, он сбросил свою ношу. Она упала на меня, а я и без того плохо держался на ногах и от сильного толчка упал, увлекаемый этой страшной тяжестью.
– А во время вашего падения человек этот успел скрыться?
– Да, и хотя я быстро поднялся на ноги, но его уже не было видно. Может быть, он спрятался за ворота ближайшего дома или же вошел в один из них – я ничего не могу сказать, потому что не видел.
– А разве вам не был слышен шум его шагов?
– Я прислушивался у всех четырех углов улицы, но ни малейший звук не выдал его, так как, я вам, кажется, говорил, он был без обуви, да и всего вероятнее, что он притаился где-нибудь в ожидании, когда я уйду.
Излишне повторять, с каким вниманием слушали Полина, Колар и судья все объяснения Лозериля. А Аврора, слышала ли она что-нибудь? Не под влиянием ли рассказа откинулась она почти без чувств на спинку кресла; все время она молчала, и на лице ее трудно было прочесть что-нибудь – оно было неподвижно и холодно, как мрамор. Что касается капитана, то во время этого маленького перерыва в рассказе послышался его храп; вероятно, он старался восстановить свои силы после бессонной ночи, проведенной за игорным столом.
Лозериль продолжал прерванный рассказ:
– Видя невозможность догнать убежавшего человека, я хотел уже уйти, забыв о брошенной ноше, но вдруг почувствовал что-то под ногами, тотчас же нагнулся и увидел мешок. «Ах да, – подумал я, – ведь надо посмотреть, что он такое нес!» При падении мешок раскрылся, и, заглянув в него, я с ужасом отступил…
– Там был мертвый человек? – перебил де Бадьер.
– Да, но не совсем так, потому что на другой день, когда я старался припомнить все случившееся со мной ночью, мне показалось, что несчастная жертва все еще шевелила губами. Должно быть, рана была нанесена за несколько минут до моего появления, потому что еще шла кровь, хотя уже начались предсмертные судороги.
– Где была рана?
– На шее, возле левого плеча.
– Так вы думаете, что бежавший и был убийца? – спросил судья.
– Конечно, я уверен, что он хотел бросить в Сену свою жертву, не зная, что она еще дышит.
– Конечно, вы спасли умирающего?
Прежде чем дать какой-нибудь ответ, Лозериль подумал, но сейчас же решился сказать правду:
– Позвольте, господин судья, я должен признать, что и не подумал спасать этого несчастного.
– Как же вы могли о нем забыть?
– До того времени чувство страха мне было неизвестно, но в эту минуту, может быть, под влиянием винных паров, отуманивших мой рассудок, я положительно струсил. Стоя перед окровавленным телом, я подумал, что меня могут принять за убийцу, и при этой мысли пустился бежать, как будто за мной кто гнался… – Тут Лозериль остановился и с улыбкой продолжал: – Мне и теперь делается смешно, когда я вспомню об одном прохожем, шедшем мне навстречу; я его так толкнул, что он полетел прямо в кучу снега.
– Это, вероятно, и был убийца, возвратившийся посмотреть, что сделалось с его жертвой? – сказал судья.
– Не знаю. Упавший человек был моим последним воспоминанием, сохранившимся об этой ночи. Что было потом? Я не знаю. Не помню даже, как попал в свою квартиру. На другой день я проснулся совсем одетым, но на своей постели, и лакей сказал, что меня нашли без чувств у дверей дома.
– Отчего вы не дали знать полиции? – спросил де Бадьер.
– Ведь я вам говорил, отпуск мой кончился и надо было ехать в полк. На рассвете, после нескольких часов тяжелого сна, я сел на лошадь и выехал из Парижа. В то время я ничего не помнил, но вечером, находясь уже далеко от столицы, я припомнил мое ночное приключение, но счел его за тяжелый кошмар после попойки. В продолжение трех дней моего путешествия я думал, что все это было во сне, я бы и теперь то же самое думал, если бы по возвращении в Блуа не нашел вещественного доказательства, что драма, которую я считал созданной моим воображением, была кровавой действительностью.
