Похороны были назначены на 8 февраля. Мы с Пилсудским выехали ночным поездом сразу же после церемонии выноса тела.

Это была печальная поездка. Маршал, который всегда был в прекрасном настроении, направляясь в любимый Вильно, на этот раз молчал и не проявлял никаких чувств.

Утром прибыли в Вильно. С вокзала Пилсудский отправился прямо во Дворец приемов, где остановился. Спустя некоторое время пригласил к себе епископа Гавлину, Чеслава Каденацова и меня. Мы доложили ему о состоянии подготовки к похоронам, а затем он отдал последние инструкции. Маршал особенно хотел сохранить в траурной процессии семейную иерархию, определив места поближе к гробу ближайшим членам семьи, подальше — дальним родственникам. Заявил, что сам будет идти сразу же за гробом и вести под руку старшую дочь умершей Зофью Каденацову. Его последнее заявление напугало нас. Но, к счастью, Маршал не настаивал пройти пешком вместе с похоронной процессией весь путь от костела Святой Анны до кладбища и согласился сопровождать гроб только при выносе тела из костела, а затем — от ворот кладбища до могилы.

Похороны проходили в соответствии с заранее разработанным планом. Никогда не забуду печали в глазах Маршала, когда о крышку опущенного в могилу гроба застучали первые горстки земли. Пилсудский смотрел на исчезающий, засыпанный гроб с окаменевшим выражением лица. У его ног был гроб не только сестры, но и детских воспоминаний, воспоминаний о матери, отце, старых друзьях.

Падал мокрый, липкий снег и оседал на его седых волосах. Зофья Каденацова раскрыла зонтик и подняла его над ним.

Вернулись во дворец. Вечером собралась большая часть семьи Пилсудских и допоздна пробыла у него.

Маршал не спал почти всю ночь, даже не раздевался. Я заглянул к нему в 7 утра. Он сидел на диване и курил.

— Ну, все позади. Теперь я думаю уже о Варшаве.

В 8 утра Пилсудский покинул Вильно. Дорогой он был все еще подавлен и все время молчал. О «тете Зуле» не вспоминал ни словом.

На вокзале в Варшаве его встречало почти все правительство, которое в дни траура старалось продемонстрировать свое сердечное отношение к Маршалу и сочувствие.

18 февраля

Было поздно. Может, час или два ночи. Я сидел в своей комнате и просматривал груды документов, привезенных из России. Там были полицейские донесения, фотографии, протоколы, объявления о розыске. Из груды этих пожелтевших листков проглядывала вся жизнь Пилсудского. Жизнь, лишенная дневного света, личного счастья, радости.

Читая эти документы, я никак не мог ассоциировать того, преследуемого шпиками Юзефа Юзефовича Пилсудского, он же Зюка, с сидящим в соседней комнате Первым Маршалом Польши.

Двери были открыты, и я время от времени слышал его покашливания.

Читаю один из этих листков, помятый, испачканный, написанный отчетливым почерком.

«Его превосходительству ректору Харьковского университета от студента Юзефа Пилсудского.

ПРОШЕНИЕ

Желая перевестись в Дерптский университет на второй курс медицинского факультета, имею честь просить Ваше превосходительство переслать мои документы в означенный университет, а в случае принятия меня выслать требуемое свидетельство о моем освобождении по нижеуказанному адресу.

Студент Юзеф Юзефович Пилсудский.

Мой адрес: Вильно, Замковый переулок, дом Липницкого».

На этом прошении виднеется в левом углу наискось написанное примечание университетского инспектора следующего содержания:

«Студент Юзеф Пилсудский своим поведением обращал на себя внимание инспекции, а за участие в беспорядках 18 и 19 февраля 1886 года решением Правления Университета, утвержденным куратором округа, был посажен в карцер, который отсидел, и получил выговор и предупреждение, что если будет замечено, что он ведет себя вопреки действующим предписаниям, то будет безоговорочно исключен из университета.

И. о. инспектора Д. Гаркшевский».

18 февраля 1886 года! Я невольно взглянул на календарь. Тогда тоже было 18 февраля, только год другой, сейчас — 1935-й. Значит, с того дня прошло ровно сорок девять лет. Сорок девять лет борьбы!

«Через год, — подумал я, — исполнится полвека». И в голове зародилась мысль отметить эту дату. Начал строить план. Надо было бы сказать об этом премьеру, а может, и президенту, но вначале необходимо поговорить с Маршалом.

Я взял листок с примечанием университетского инспектора и направился в кабинет Пилсудского.

Маршал сидел в глубоком кожаном кресле за небольшим, покрытым зеленым сукном столиком и, склонившись над пачкой журналов, читал. В последние годы он любил читать зарубежные иллюстрированные журналы. Видимо, был увлечен их содержанием, поскольку не слышал, как я вошел. Только после длительной паузы поднял голову, снял пенсне и промолвил:

— Что у вас?

Хотя время было позднее, вид у Маршала был отнюдь не сонным, а наоборот — он выглядел отдохнувшим. Глаза смотрели живо, блестели. Даже чересчур. Лихорадочное состояние не покидало Пилсудского уже на протяжении нескольких недель. Градусник неизменно показывал вечером на две-три десятых градуса выше предостерегающей красной отметки и приводил в депрессию доктора Войчиньского.

— Пан Маршал, — сказал я, — я тут нашел одну бумажку с харьковских времен.

Пилсудский протянул руку.

— Паскудное было время, — сказал он, взял листок и начал читать. Через минуту оторвал взгляд от документа, оперся на ручку кресла и откинул голову назад. Задумался.

Я продолжал тихонечко стоять в двух шагах от него. Не смел прерывать задумчивость Маршала: тот смотрел открытыми глазами куда-то мимо меня, в угол комнаты. Казалось, что он забыл обо мне и документе, который я принес ему. Я подумал, может, мне следует удалиться в свою комнату, как вдруг Маршал пошевелился в кресле и встал. Сделал жест рукой, как будто бы от чего-то отмахивался, и промолвил:

— Где вы это разыскали?

— В бумагах, — ответил я, — которые большевики добровольно передали нам в прошлом году.

— Ага.

Пилсудский взял в руки один из журналов и начал просматривать его, давая понять, что не намерен продолжать разговор. Но мне хотелось поговорить с ним о годовщине.

— Пан Маршал…

Пилсудский взглянул на меня поверх пенсне.

— Что еще?

— Сегодня исполнилось как раз сорок девять лет со времени того харьковского карцера.

Хм!

— Через год будет пятьдесят.

Маршал кивнул головой.

— Невелика премудрость, — сказал он, — уметь прибавить один к сорока девяти.

Теперь я приступил к сути дела.

— Я хотел спросить, вы бы не возражали организовать в 1936 году торжества по случаю полувековой годовщины вашей работы.

Пилсудский, не раздумывая, ответил:

— Еще чего, ни в коем случае.

Я растерялся.

Маршал постучал мундштуком папиросы по столику и сказал:

— Тоже придумал… я совсем не рад, что с тех пор прошло уже полвека и не имею никакого желания отмечать эту дату.

Мне стало не по себе. Какого черта я вылез с этим предложением? Мои переживания, должно быть, отразились на моем лице, поскольку Пилсудский дружески улыбнулся мне, как бы желая утешить меня.

— Да, да, — сказал он, — полвека — немало времени. А мне, знаете, пятьдесят лет исполнилось в тюрьме.

— В Магдебурге?

— Да, в Магдебурге. А пятьдесят первый — в Бельведере. Я уже был Начальником государства. Полвека… Полвека собачьей жизни. А эту вашу паскудную харьковскую годовщину спрячьте в карман или в ящик. Харьковская годовщина… Бог с ней.

Но, видимо, никак не мог оторвать свои мысли от давних воспоминаний.

— Паршивый был этот губернский город Харьков.

Тем временем старинные часы, стоящие на полке с книгами, пробили три часа утра. В кабинете царила идеальная тишина.

Маршал полулежал в кресле и задумчиво смотрел на большую картину Следзиньского «Взятие Вильно в 1919 году». Пилсудский любил эту картину. Считал ее «комической». «Смотрите, — сказал он мне как-то, — какие у меня на этой картине красивые белые перчатки. Мне кажется, я никогда таких красивых не имел». Но тогда, когда я стоял перед ним в Генеральном инспекторате Вооруженных сил, он не думал об этой картине. Его взгляд, не задерживаясь, скользил по ней. Раздумывал. Я знал, что в последнее время Маршала одолевали черные мысли и старался, как мог, отвлечь его от них. И теперь я подошел к окну, раздвинул штору и посмотрел на небо. Оно искрилось от звезд.