Все это забыто…»

Портрет слишком прозрачный. Просто также вытекающее из него понимание: Пилсудский должен был отойти, ибо его величие не давало покоя противникам.

Этот мотив повторялся в десятках высказываний, в том числе в уже цитировавшемся «Великом человеке в Польше». «Величие, — писал Игнацы Дашиньский, — посрамляет малых, раздражает их скрытостью души. Когда видят или слышат великого человека, пожимают плечами, рассчитывают на то, что он наконец уменьшится и станет для них более понятен. В конце тихонько проклинают и протестуют, и протест этот с течением времени переходит во всеобщее осуждение. <…> Для огромного большинства люден добродетель — своего рода упрек и вообще немилая карикатура на их повседневную жизнь».

Именно такие люди, доказывал Дашиньский, вынудили Пилсудского удалиться в домашнюю тишину. Но ошибаются те, которые считают себя победителями. «Душевное одиночество может привести человека к отуплению, но может и развить его дух до самой прекрасной силы. Одиночество сильной души вынуждает искать другие, нетрадиционные измерения явлений, позволяет забыть о текущей волне событий, опережать ее, завершить ее бег и пророчествовать. Пророк должен обособиться, должен заткнуть уши и глаза на повседневный шум и видеть бесконечно дальше…»

Дашиньский сумел доказать, что Пилсудский не отказался от борьбы. Отошел, чтобы в одиночестве, вдали от повседневного шума готовиться к очередной битве за Польшу.

«Мы знаем, — писалось в уже цитировавшемся «Глосе», — что имя Юзефа Пилсудского еще многократно засияет в полном блеске, еще многократно пробудится в душах поляков. Мы услышим его там, где будет решаться судьба государства, увидим его в полноте славы в любую годину опасности, в то время как его унизители поспешно займутся упаковкой своего барахла».

Сравнение политических противников с обложенными барахлом спекулянтами недвузначно припоминало библейскую картину, представляющую Иерусалимский храм, который вместо верных молящихся заполнили торговцы, ни на что не обращающие внимания. Читатель уже сам должен был продолжить главную мысль. Так же как Сын Божий кнутом изгнал торговцев из храма, Комендант должен будет побеспокоиться о возвращении Польше соответствующей позиции.

В другой раз, черпая вдохновение в греческой мифологии, отшельника из Сулеювека сравнивали с Геркулесом, чистящим авгиевы конюшни[196]. Бенедикт Герц писал в стихотворении «Авгиева конюшня»:

Эти строки были направлены против недостатков Речи Посполитой и часто неправильных действий ее руководителей. Поэтому миф отшельника, собирающегося с силами для борьбы с царящим злом, призван был способствовать росту популярности.

Это понимали враги бельведерского лагеря. А значит, не уставали в своих атаках. Метили в Пилсудского более остро и решительно, чем тогда, когда он занимал самые высокие государственные должности.

«Этот царь-социалист, — сообщала брошюра Максимилиана Леварт-Скварча, носящая символическое название «Враги возрождения Польши», — в течение четырех лет деспотически правил Речью Посполитой Польской. <…> Под влиянием этого деспотизма, а именно крайнего упрямства он оставался в постоянных конфликтах с Сеймом, а также с большой частью общества. <…> Из-за своего «бешеного лихачества» он становился сеятелем путаницы, суматохи и экономического хаоса, автором постоянных встрясок, неожиданностей и экспериментов, которые понизили уровень нашей политической и общественной культуры. В результате уже само его имя стало в Польше синонимом внутреннего раздора, огромным препятствием для спокойного, целенаправленного труда…»

Подобные эпитеты заполняли более десятка следующих страниц брошюры. Венчал ее вывод: «Юзеф Пилсудский, сыграв не очень удачно свою роль, совершенно ушел из политической жизни. <…> Было попросту сумасшествием беспокоить покусанного зубами времени человека, который вопреки логике и пренебрегая фактами сделал сказочную карьеру, и доверять ему, неспециалисту, воинскую должность».

Такая пропаганда проводилась с мыслью привлечь на свою сторону самые недалекие умы. Ее авторы отлично понимали, что демагогия не убеждает людей, критически анализирующих представляемую им аргументацию. Тем подбрасывали литературу на соответствующем, более высоком уровне.

Несомненного успеха добился Адольф Новачиньский. Ему удалось очень больно поразить противника, не направляя по его адресу ни одного эпитета, ни одного уничижительного определения. Он дал слово самому Маршалу, компонуя текст «Золотых мыслей Юзефа Пилсудского». На почти пятидесяти страницах собрал его высказывания в различные периоды деятельности. И хотя не снабдил антологию ни словом комментария, уже сам выбор показывал героя в малопривлекательном свете.

Вырывая из контекста предложения, Новачиньский предлагал вот такие цитаты: «Поэтому я избрал другую, имея в виду ее сопряженность с правом, карьеру, которую, однако, боюсь вам приоткрыть. Ибо я стал профессиональным уголовником».

Трудно услышать более невыгодное признание. А ведь то, о чем официально информировал издатель, Пилсудский произнес 29 апреля 1921 года в Сасской гостинице в Кракове. Надо учитывать то, чего уже «совестливый» редактор не добавлял: эта цитата взята из шуточного тоста Начальника государства, произнесенного в честь профессоров юридического факультета Ягеллонского университета после присвоения ему титула почетного доктора. Маршал, благодаря за оказанную честь, покорно рассказал о своей биографии, действительно содержащей, если за исходный пункт взять законодательство государств, участвовавших в разделах, поступки «профессионального уголовника».

Этот прием, хотя и вызывающий досаду, не был, однако, слишком колким. Однозначная открытость признания должна была родить подозрения в каком-то обмане. Тем не менее недоброжелатели Пилсудского получали повод для радости, что вот, может быть, неумышленно, но высказал он о себе несколько слов правды.

Намного неприятнее было сопоставление высказываний по тому же вопросу, приходившихся на различные периоды жизни Маршала.

«Я написал письмо Безелеру, — приводил Новачиньский объяснение Коменданта, говорящее о причинах его ареста немцами в 1917 году, — что хочу разделить судьбу моих интернированных солдат; после этого письма меня арестовали и моя активная роль в легионах закончилась».

Эти слова были высказаны в 1918 году. А шесть лет спустя под присягой он давал такие показания перед судом Речи Посполитой:

«Пасхальский. Помните ли вы день своего ареста до Магдебурга?

Пилсудский. Да, это произошло в ночь на 22 июля.

Пасхальский. Видели ли вы накануне ген. Шептыцкого и куда он ехал?

Пилсудский. Несомненно, вы слышали мой рассказ. Я действительно встречал ген. Шептыцкого, едущего в направлении Бельведера.

Пасхальский. В Бельведере в то время жил Безелер?

Пилсудский. Точно».

Следовательно, заблуждающийся читатель не знал действительных причин ареста Бригадира. Или желание разделить судьбу подчиненных, как свидетельствовала информация от 1918 года, или же донос Шептыцкого Безелеру, как это свидетельствует из второго ответа. Но по сути вопроса не могло быть сомнений. В одном из ответов Пилсудский должен был соврать. А значит, этот, как кричали сторонники, муж без изъянов, олицетворение всех добродетелей оказывался простым лжецом, официально утверждающим лишь то, что в данный момент для него выгодно.