Но легионеров надо было вначале организовать. А это требовало времени. Как иначе упорядочить ряды, как подготовить их к действиям.
В этой ситуации Пилсудский прибег к новому методу борьбы с противниками: без малейшего сопротивления оставил поле боя, ожидая, что они не справятся с нарастающими в стране конфликтами и противоречиями. Новый парламент, избранный в ноябре 1922 года, мало чем отличался от предыдущего, хотя правые заметно укрепили свои позиции. На улице Вейской появился также новый фактор — представители национальных меньшинств. Однако по-прежнему ни одна из партий не имела большинства, позволяющего ей надолго взять власть в государстве, а без этого ведь невозможно было решить основные его проблемы.
Эта довольно редко применяемая в политике тактика застала врасплох соперников. Еще недавно с большой самоуверенностью они утверждали, что «пилсудчики захотят держать жизненный экзамен, делая карьеру. Поляки, вся Польша должны выдержать жизненный экзамен путем освобождения от нашествия кондотьеров». Теперь эти обвинения оборачивались против авторов этих слов, тем более что в глубине души они уже давно примирились с мыслью, что Пилсудский станет президентом.
Большинство парламента, уже двухпалатного в соответствии с положениями конституции, было готово на предстоящих выборах голосовать за теперешнего Начальника государства. Но 4 декабря 1922 года на специально организованной в Президиуме Совета министров встрече депутатов Сейма и сенаторов Пилсудский попросил не выдвигать его кандидатуры. Обосновывая этот шаг, он говорил:
«Я был щитом для всякого рода снарядов. Были там и цветы, выражавшие искреннее уважение, восхищение и любовь… Но были и другие снаряды, менее пахнущие, снаряды, к которым должен быть готов будущий президент Польской Республики, у которого могут быть менее спокойные нервы, чем у меня. Я эти снаряды называл по-солдатски «штинкгранатами» («stinken» — по-немецки «вонять». — Авт.), пытающимися задушить меня… своею вонью. Будучи солдатом, я легко переношу такие гранаты, и они почти не производят на меня никакого впечатления…»
Пилсудский не договаривал своего обвинения до конца, но все знали, что он адресовал его правым, которые прочно обосновались теперь в Сейме. Минутой раньше он высказал, впрочем, характерную оговорку: «Об отношении к Сейму вообще не хочу говорить… Объяснять отказываюсь».
Подобную любезность он не допускал в частных разговорах. Например, Владиславу Барановскому он так говорил о своей борьбе с Сеймом: «Я по-прежнему, как зверь в клетке, в которого каждое дерьмо может выстрелить… но это неважно. Наиболее неприятное я уже прошел, это уже позади, пусть теперь другие этим занимаются. Четыре года!»
Итак, период исполнения наивысших государственных функций он считал самым трудным, наиболее неприятным в своей жизни. Однако у него были и свои светлые стороны. Наиболее приятной из них была семейная жизнь.
Различные обязанности и весьма двусмысленный характер его связи с Александрой приводили к тому, что он не мог уделить своим близким слишком много времени. Однако старался бывать у них как можно чаще. Так он поступил, в частности, 10 ноября 1918 года, когда, вырвавшись от политиков, поехал на Прагу, чтобы увидеть дочь, которую знал до этого только по фотографии…
Учитывая неурегулированные семейные дела, поселиться вместе они не могли. Поэтому он находился в Бельведере, а она в скромной двухкомнатной квартире на улице Котиковой. Он навещал ее, как правило, каждый день по вечерам, если только позволяли текущие государственные обязанности.
Дочка полностью покорила его. Он был по отношению к ней исключительно нежным, обаятельным и влюбленным отцом. Если бы не множество выполняемых одновременно дел, можно было бы сказать, что она затмила для него весь белый свет. Не расставался с ее фотографией. «Всякий раз, как муж собирался в поездку или в поход, — вспоминала Александра, — всегда брал с собой медальон с изображением Матери Божьей Остробрамской, «Потоп» Сенкевича[105] и «Хронику» Стрыйковского[106]. К этому добавилась фотография Ванды».
Сам он так писал 1 мая 1920 года с фронта на служебном бланке Генеральной адъюнктатуры верховного главнокомандующего польских войск: «Пишу, не зачеркивая названия бланка, не потому, что делаю это по обязанности, а для того, чтобы подчеркнуть определенную зависимость от вас, мои дорогие, которые остались так далеко от меня, что, хотя я и невесть как занят и хотя у изголовья кровати в вагоне стоит фотография моей «наследницы», все же очень тоскую по вас…»
Случайно ли он назвал дочь «наследницей», феминизируя титул, традиционно принадлежащий мужским потомкам рода? А может, он выражал таким образом тоску по сыну? Ои отрекался от таких мыслей даже перед близкими ему людьми: «Ты знаешь, что нет, — отвечал он летом 1919 года на вопрос Василевского, хотел бы он иметь сына. — И какой бы была судьба моего сына… Ведь больше, чем я, он совершить бы не смог. Польское государство уже существует. А быть всю жизнь таким «Владиславом Мицкевичем» — сыном Адама, всегда выделяющимся и привлекающим к себе внимание только тем, что он «сын великого отца», — незавидная судьба». Наверняка, говоря это, он был искренен. Ведь он любил Ванду и, несомненно, не представлял себе другого, более прелестного ребенка. Но так ли он думал, когда ждал в Магдебурге известий о рождении потомка? Он подбирал наиболее любимые им имена с мыслью о сыне. Да и аргументация, изложенная Василевскому, родилась в атмосфере успехов в жизни, а не тюремной неуверенности. Роль продолжателя дела заключенного в тюрьму отца, судьба которого вовсе еще не была предрешена, лучше ведь мог выполнить потомок мужского пола.
Однако хорошо, что он исповедовал такой взгляд, потому что и второй ребенок, родившийся 28 февраля 1920 года, оказался девочкой. Ее нарекли Ядвигой.
Сложное положение в семье, которое давало повод для многих грубых сплетен, ускорило смерть Марии. Она умерла в Кракове в ночь с 16 на 17 августа 1921 года. До самой кончины Мария жила в старой квартире на улице Шляк, ведя очень скромный образ жизни.
Глубоко переживала расставание с мужем, но не предпринимала ничего, что могло бы повредить его репутации или поставить в трудное, двусмысленное положение. К примеру, соблюдая такт, неизменно отвечала отказом, когда ее как законную супругу Начальника государства приглашали на торжественные мероприятия или военные балы. Однако продолжала категорически не соглашаться на развод. Пилсудский уже даже перестал ее просить об этом, но его друзья предпринимали безуспешные попытки.
Марию похоронили на кладбище Россе в Вильно. Траурное богослужение отправлял епископ Бандурский. Из семьи Пилсудских на похоронах присутствовал его младший брат — Ян[107].
Демонстративное отсутствие Маршала на похоронах жены наверняка было продиктовано обидой из-за нежелания супруги дать согласие на развод. При сопоставлении с величием смерти это был определенно постыдный шаг. Чем не преминули воспользоваться противники. Газеты, воевавшие с Маршалом, поместили статьи, осуждавшие «бесчеловечный» поступок. Эндековская «Мысль народова» поместила письмо некоего бывшего легионера, скорее всего сфабрикованное, в котором автор рвал все узы с Комендантом за проявленную в связи с похоронами жены «низость».
Бестактна и поспешность, с которой свежеиспеченный вдовец заключил новый брачный союз. Уже 25 октября ксендз прелат Мариан Токажевский, капеллан Начальника государства, обвенчал его в Бельведере с Александрой. Торжества имели весьма скромный характер, а свидетелями врачующихся были врач Маршала — доктор Эугениуш Пестшиньский и адъютант подполковник Болеслав Венява-Длугошовский[108], человек столь популярный в Варшаве, что послужило предметом не слишком лестного для Маршала анекдота. Одна институтка спрашивает другую: «Ты случайно не знаешь, кто этот пожилой господин, который постоянно сопровождает Веняву?»
