К 1634 году, в котором Ришелье исполнилось сорок девять лет, у него начало медленно вырисовываться четкое представление о том, какими средствами можно осуществить его заветную мечту — сделать Францию единой и могущественной. До кризиса 1630 г. он лишь инстинктивно, на ощупь шел к формулировке своих целей. Стратегия, которая, как он надеялся, позволит ему реализовать свои замыслы, становилась все более отчетливой на фоне оптимистического стремления к культивированию всего героического, которое образованная Франция испытывала в первые тридцать лет семнадцатого столетия. Поиски героического идеала, свойственные творчеству романистов Камю и Гомбервиля, драматургов Пьера Корнеля и Скюдери, поэтов Малерба и Шаплена, художников Пуссена и Клода, шли одновременно с возрождением во Франции пасторальных традиций, развивавшихся поэтами и художниками Ренессанса, но забытых во время французских религиозных войн. Главная роль пасторальных традиций в художественном творчестве Франции начала XVII в. заключалась в нравственном облагораживании человеческого, в том числе и сексуального, поведения, которое, будучи само по себе естественным, изображалось в природных декорациях и приобретало некую идеализированную наивность, столь чуждую позднесредневековой христианской традиции.

В то время как в остальной Европе, в особенности Италии, Испании, Англии и, возможно, католических регионах Империи, в условиях изменения культурных ценностей, которое мы называем Ренессансом, продолжался поиск путей улучшения человеческого морального потенциала, разрушительные гражданские войны побуждали французскую культуру к исследованию личного и общественного поведения в его оборонительной позиции, к неостоицизму и релятивизму. Хотя некоторая часть поэзии по своим внешним признакам оставалась буколической, в период этих войн во Франции появилось крайне мало истинно пасторальных произведений искусства. С окончанием войн поиск французским искусством героических моральных ценностей сразу же активизировался, выразившись в движении, которое было особенно заметно благодаря своему контрасту с преобладающим культурным настроем предшествующего периода. В течение первых трех или четырех десятилетий XVII в. казалось, что Франция, воспрянув от уныния и лихорадочно борясь с угрозами своей политической целостности, пытается нагнать Италию, Испанию и Англию.

От поклонения героическому Франция откажется в 1640-е гг., но поиски идеала и чистоты в «естественном» продлятся гораздо дольше, поскольку в конце семнадцатого столетия в «Споре о преимуществе древних или новых писателей» (querelle des anciens et modernes) приверженцы «современности» (modernes) одержат победу над защитниками «древности» (anciens), восторгавшимися гомеровыми и вергилиевыми образцами страстей и стихосложения, оставив восемнадцатому веку творить веселую безмятежность рококо и идиллические фантазии Фрагонара и Буше при квазифилософской поддержке Жана Жака Руссо.

Возникшая после первых успехов в Риме и Париже юношеская склонность Ришелье заискивать перед сильными мира сего сменилась сначала умеренным подобострастием, а затем — твердой уверенностью в себе наделенного пастырскими обязанностями епископа-антигугенота, по-прежнему честолюбивого, неизменно утонченного, но гораздо менее льстивого. Увлеченность религиозной апологетикой, отмечающая этот период, постепенно проходила, хотя Ришелье еще предстояло закончить во время своего последнего путешествия в 1642 г. — году его смерти — написание важной для него теологической работы — «Трактата о совершенствовании христианства» («Traitté de la perfection du chrestien»). Идея обозначить границы различных стадий на пути к христианскому совершенству никогда не теряла для него своего значения. К 1615 г. юношеское благочестие, заключавшееся в том числе и в обещаниях Богу совершать хорошие поступки в обмен на Божественную помощь, прошла,[186] но Ришелье еще только предстояло освободиться от потребности поклоняться какому-нибудь де Ла Рошпозе или Берюлю.

Со временем личная вера Ришелье станет в большей степени связанной с духовным опытом и в меньшей — со словесно выраженными догматами, углубятся представления об различиях между духовным и мирским и о том уважении, которое следует оказывать различным нормам, регулирующим как ту и другую сферу жизни. Политическое поведение Ришелье было осторожным на протяжении нескольких лет после его восстановления в Королевском совете, с 1624 по 1626 г., а то, что он говорит в «Политическом завещании» о почувствованной им в 1624 г. необходимости обратиться к проблемам, связанным с гугенотами, грандами и обретением Францией внешнего величия, было более поздней реминисценцией. В любом случае на тот момент он не имел упорядоченной программы политических действий. Только в ответ на внешние воздействия и под влиянием инстинктивного чувства, а не на основании определенной заранее иерархии стратегических целей Ришелье изо всех сил отстаивал ту точку зрения, что североитальянскую кампанию нужно проводить прежде, чем приступать к внутреннему объединению Франции, и то же самое подсказало ему, что для укрепления объединенной Франции необходима гражданская война против гугенотов.

Ко времени кризиса, возникшего в результате спора о Мантуанском наследстве, связь между личностными ценностями Ришелье и системой приоритетов, которую он будет насаждать во Франции, была уже ощутимой. Обстоятельства подталкивали его к тому, чтобы он поставил короля перед выбором между стремлением к независимости и величию Франции и желанием политической партии католиков установить мир с Испанией, отведя Франции подчиненное положение в католической Европе. Лишь после «дня одураченных» и казни Монморанси и Марийака, около 1633 г., личные ценности Ришелье и его политические цели, как внутренние, так и внешние, окончательно прояснились и слились воедино, хотя он еще не вполне понимал, какие страдания для французского народа повлечет за собой реализация его планов. Ришелье старался не выказывать свою готовность возложить на плечи французского народа тяготы и жертвы, аналогичные тем, которые претерпевал он сам в интересах своей страны.

Историки часто бывали ослеплены концентрацией власти и пышностью выставляемого напоказ богатства, и в то же время их озадачивала суровая и вместе с тем загадочная внешность кардинала. Они иногда отмечают уязвимость Ришелье, но редко проникают в суть этой благочестивой, но сомневающейся личности. Он очень медленно усваивал твердый и уверенный образ действий, и ему приходилось заставлять себя давать в письмах Людовику XIII жесткие советы, которые звучат (во всяком случае, до 1630 г.) гораздо более решительно, чем, в соответствии со своими представлениями в то время, мог бы действовать сам их автор.

Громкоголосые недоброжелатели из числа его современников создали образ жестокого тирана, который подавляет своей властью и короля, и страну. Девятнадцатое столетие совершенно изменило эту картину, и постромантический взгляд склонен был видеть в Ришелье тонкий и проницательный ум, который вызывал восхищение у современников и благодаря которому были созданы административные механизмы, превратившие Францию в ту страну, какой она была накануне революции. Тем не менее есть доля истины и в том утверждении, что в истории Франции вряд ли можно найти какого-либо другого политика, который вызывал бы большую ненависть, чем Ришелье.[187]

Возможно, увлекшись проблемой сосредоточения власти и политикой принцев, а может быть, статистикой голода, многие историки упустили или неправильно истолковали природу нравственных основ, распространившихся в среде образованной элиты после того, как Генрих IV если не потушил окончательно религиозные конфликты, то по меньшей мере заставил их лишь медленно тлеть. Ла-Рошель и союзы между грандами и гугенотами показали, что такое тление все еще было опасным и вполне могло превратиться в пламя.