То, что я видел в Эрмитаже, я узнал задолго до того, как стал по-настоящему интересоваться искусством. Там не было потрясений. Здесь же передо мной оказались вещи, пришедшие в музей с репродукций, на встречу с которыми я никогда не надеялся. Но уже знакомые до тонкостей.

Мы приходили в Пушкинский музей по пропускам, рано утром, еще до открытия. Шли вдоль начинающейся, но уже длинной очереди (пожалуй, именно с Дрезденской галереи и пошла мода на «престижные выставки»). И нас впускали в совершенно пустые залы. Было ощущение избранности.

Встреча с «Сикстинской Мадонной» казалась нереальной. Окончание третьего курса — звездный час студенческого самосознания, когда начинаешь что-то понимать и всерьез думать о профессии. В Эрмитаже уже немыслимо было долго оставаться перед наизусть знакомыми картинами. Здесь мы стояли подолгу. Уже научились кое-что различать в искусстве, а видели вещи впервые. Может быть, именно тогда я по-настоящему оценил тонкую и подробную изобразительную поэзию Средней Италии — через «Портрет мальчика» Пинтуриккьо, теперь уже всем едва ли не надоевший, а тогда ставший откровением. И цвет у венецианцев — это темно-винное кипение среди черных переливов у Веронезе в «Мадонне семейства Куччина». Чудится, до этого я не знал, что такое колорит.

В общежитии было смрадно и тягостно, но Москва сохраняла неисчерпанную таинственность. Мы, конечно, без конца мотались по подмосковным: прекрасно было Коломенское с непреклонно устремленной в небо тяжелой и светлой колокольней, запущенное Кусково с мутными гладкими прудами, кокетливое, барско-провинциальное, но величественное Архангельское, хрупкое Останкино с бесконечными сервизами, баженовское Царицыно с его странным, фантасмагорическим несбывшимся величием, руины так никогда и не завершенных дворцов… Вышагивали километры в поисках кваренгиевского фасада где-нибудь на Садовом кольце. Внимательно изучали тоталитарную эклектику (оба эти слова не были известны тогда) послевоенного метро, не умея оценить отважную и скупую фантастичность ранних станций («Кропоткинской», например). Немало времени провели на ВСХВ (Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, которая потом стала Выставкой достижений народного хозяйства — ВДНХ), сохранившей все одуряющее великолепие сталинского ампира. Боюсь, что золоченый фонтан «Дружба народов» нам скорее нравился…

Коломенское. Фото автора. 1955

Непременная и несимпатичная повинность всякого казенного приезда в Москву — «посещение» Мавзолея. Смертельно не хотелось идти, но об этом и не думали говорить вслух. Надо.

Сейчас я рад, что побывал в этом инфернальном Диснейленде.

Недавняя и недолговечная надпись на, несмотря ни на что, превосходном и мощном сооружении Щусева:

ЛЕНИН

СТАЛИН

Тогда она казалась естественной и вечной.

В голову не приходило усмехнуться или ужаснуться перед двумя мумиями в «двуспальном» саркофаге. Ирреальное пространство, неживые, начальственные голоса невидимых гэбистов-охранников: «Осторожно. Поторопитесь. Ступени. Проходите. Осторожно. Пройдите. Не задерживайтесь. Наверх. Быстрее».

Сталин казался больше и более плоским, чем Ленин. По-моему, я не испытал решительно никаких чувств, кроме легкой брезгливости и вялого любопытства.

Я был там в первый и, надеюсь, последний раз 17 июля 1955 года.

В пасторально-тоталитарном, напуганном и горделивом (после блокады и войны) Ленинграде Москва ощущалась и немножко заграницей, и неким советским рейхстагом. Там свершались события, отмечающие наступление новых времен. Руководитель нашей практики, уже упоминавшийся бонвиван Иосиф Анатольевич Бродский, всегда бывший в курсе всего, показал нам свежий номер нового журнала «Юность» с веточкой на обложке. Было это в странном заведении «Самоварник», где еще подавали чай с калачами и баранками.

«Юность» почти сразу же стала событием, причем тогда, пожалуй, мы ощутили это не так определенно, как нынче, спустя более полувека. Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский — главным редактором был Валентин Петрович Катаев, у него был и литературный вкус, и умение ладить с властями, и тщательно отмеренная согласно политическому климату если и не храбрость, то некоторая лихость, и немало свежих и симпатичных вещей мы тогда в «Юности» прочли. Не «Новый мир», конечно, но читали «Юность» все и с удовольствием.

Почти тогда же стал выходить журнал «Иностранная литература». Хотя и предполагалось, что он станет продолжением довоенной «Интернациональной литературы», сходства было немного. Однако в массе «прогрессивной», обязательной почти макулатуры стали появляться и серьезные вещи. Ремарк — «Время жить и время умирать», и Моравиа, а позднее Бёлль, Фолкнер, даже статьи об искусстве, по тем временам почти «формалистическом»…

Там же, в Москве, случилось со мной «чрезвычайное происшествие», сильно повлиявшее на дальнейшую мою жизнь. Хотя, разумеется, было оно лишь «последней каплей».

Вечер около гостиницы «Москва» (уже много дней я в столице, но все еще непривычно, что рано темнеет летом). Люди со спокойными, улыбчивыми лицами, свежей, чистой кожей, пахнущие горькими нездешними духами, — иностранцы. Один из таких явных иностранцев курит сигарету, медвяный заморский дымок медленно растворяется в жарких сумерках. Рядом — столь же очевидный наш молодой человек. Наш, но легко и непринужденно говорящий по-английски. Зависть меня обожгла. Увы, одна из самых мощных мотиваций — для меня, во всяком случае. До сих пор я думаю: если бы не эта встреча, никогда бы не выучил ни одного языка.

Приехав в Ленинград, я взял книжку — адаптированные рассказы о Робин Гуде — и стал ее читать с лихорадочной прилежностью. Вспышки надменных мечтаний о знании языков, подогревавшиеся жалкой болтовней с иностранными моряками и бессильным вожделением при взгляде на иностранные тексты, наконец стали воплощаться в жизнь.

Я просиживал в тихой летней квартире в старом креслице у окна час за часом. Воистину, охота пуще неволи. Через полгода я уже читал (спотыкаясь, конечно) вовсе не адаптированного Диккенса. Купил патефонные пластинки, взял у кого-то взаймы допотопный патефон и слушал замечательные тексты: «I have seen „Lenin in October“. It’s a very good film» (советские учебники иностранных языков состояли в значительной степени из безумных сюжетов, где люди жили в несуществующей реальности, и «Сэм» и «Петя» учились в одной школе). Через год или два мы купили самый дешевый из всех выпускавшихся приемник «Рекорд» с трогательными елочками на приятно светящейся шкале, и я до одури ловил Би-би-си и «Голос Америки» — не столько в поисках запретной информации, сколько чтобы услышать натуральный английский язык. И что-то понимал!

С точки зрения тех времен, английский я, могло показаться, выучил (читал почти без словаря и кое-как — а по тогдашним меркам и довольно прилично — болтал). И настолько его полюбил, что, готовясь к экзаменам, мог для отдыха читать монографии об английских артиклях. На год или два язык стал неодолимой страстью. В таких случаях я теряю представление о времени, перестаю уставать. Если бы с такой же страстностью можно было писать книжки! Но тут природа, видимо, охраняет свои хрупкие создания.

Французский язык, считалось, нам преподают в институте. Тогда я был страстно увлечен английским и научился французскому хоть и значительно лучше, но много позже — лет в тридцать с лишним. В уже иной, взрослой жизни. Хотя и в академии я старался ходить к нашей, уже упоминавшейся, Тамаре Георгиевне и что-то по-французски кряхтеть.

Вся зима 1955/56 года прошла в сумасшедшем чтении английских книг. Мало чем я так увлекался в этой жизни.

Шестого ноября открылось в Ленинграде метро — семь станций. Это был, разумеется, «подарок к празднику», дали покататься. Ну а потом, как водится, закрыли доделывать на несколько недель. Не беда: город ликовал.