«Оттепель» наступала исподволь, не все мы и замечали. Но вот — помирились с Тито. В библиотеке академии, в зале Щуко, — раскрытая кем-то в насмешку подшивка прошлогоднего «Крокодила»: Тито с окровавленным топором etc. и надпись карандашом: «Дорогой товарищ Тито» — отчаянная смелость по тем временам.

В пригородном поезде лихой алкоголик пел:

И добавлял, сняв кепочку: «Подайте борцу за ослабление международного напряжения…»

Сняли министра культуры Александрова за разврат и послали в Минск преподавать марксизм… Организовался Варшавский договор. Как тогда боялись войны! Пьеса Володина «Пять вечеров» кончалась фразой: «Ой, только бы войны не было!..» (написана она позже — в 1959-м). Сейчас уже забыли, как все «боролись за мир», забыли Стокгольмское воззвание о полном запрете атомного оружия, всемирное движение, где самоотверженность и высокие идеалы мешались с интригами, политиканством и чудовищным лицемерием.

Перемены я жестко, хотя и не слишком точно, почувствовал в Москве. Я никогда прежде не был в столице, тогда никому и в голову не приходило путешествовать просто так. Но существовала традиционная «музейная практика» после третьего курса. Четвертого июля 1955 года мы уехали. Первый после войны отъезд из дому надолго — на целый месяц!

Почему-то в «сидячих» дачных вагонах, кажется даже без уборных, а поезд шел с утра и до позднего вечера.

Москва’55. Москва, помимо любопытства, вызывала ощущение болезненной и смутной зависти. Там снимались цветные фильмы о новой красивой советской жизни, там бывали все, а я — не бывал, там росли высотные дома, воспринимавшиеся нами вполне как памятники архитектуры (сейчас я понимаю, что они таковыми и являлись, но несколько в ином аспекте), оттуда, как из-за границы, привозили всякие диковинки, например замечательные галстуки, каких в Ленинграде не продавали, там даже иностранцы водились в необычайных количествах. Но главным по тем временам (в чем-то и трогательным для юных душ) было желание увидеть все то, что мы «проходили» почти как заморскую историю искусства, — архитектуру старой Москвы, подмосковные музеи. Открытую тогда в Музее Пушкина коллекцию Дрезденской галереи. И все, что можно, жадно фотографировать. У меня был аппарат «Любитель» (советская копия с немецкой довоенной камеры «Voigtländer Brillant»), и я недурно снимал.

В июне в Москве вечером темно, в Ленинграде так не бывает. С такого же, как в Ленинграде, вокзала нас, одуревших от десятичасового сидения, повели в «чудо и мечту» — в метро, с его фараонской, знакомой по кино и по «истории советской архитектуры» роскошью и особенным, в ту пору еще только московским, «банным» (Бунин) запахом подземки. Билет стоил тогдашний полтинник и был бумажным, контролерши надрывали его. Оказалось, метро настойчиво и раскатисто грохочет, а ведь в «московском мифе» оно казалось совершенно бесшумным (хотя — воистину миф, ведь в довоенных фильмах метро и в самом деле грохотало!). И этот грохот вместе с неведомым и специфическим запахом были началом Москвы, в которой потом случалось так много разного в разные годы, Москвы, которой больше уже не будет никогда…

Москва. Площадь Свердлова ночью. 1956

Москва. Улица Горького. Октябрь 1955

Ощущение столицы было в нежданных деталях: светились невиданно большие «московские» круглые табло с номерами маршрутов над ветровыми стеклами автобусов; «четырехэтажные» светофоры с двумя зелеными огнями; легковые машины без передних номеров (московская конспиративная традиция еще с тридцатых годов: чтобы шпионы не могли догадаться спереди, чей автомобиль едет и кого везет!); с грубой отчетливой властностью махали жезлами непривычно многочисленные милиционеры с жесткими, значительными лицами гэбистов, одетых в упраздненную в Ленинграде форму с голубыми околышами, — здесь, здесь, в столице, она была знаком принадлежности к милиции московской, особенной, еще недавно «милиции МГБ» (в новой форме с красным прибором ходили тоже, но, видимо, обычные милиционеры); невиданные в Ленинграде непрямые и горбатые улицы; высокие мосты над узенькой Москвой-рекой, надменные призраки новых «небоскребов», грузных и пышных, подымающихся, чудилось, к облакам.

Конечно, был обычный советский бордель — в общежитии суриковской СХШ мест в должном количестве не оказалось, однако и барышни, и молодые люди безропотно согласились спать в одной палате. Ни о мытье, ни о прочем мои сотоварищи не тосковали — представления о гигиене были вполне советские. И с этой поездкой навсегда связаны воспоминания о вечных тоскливых поисках душа, о судорожном и незаконном мытье в заброшенном ледяном сортире нашего общежития где-то на первом этаже.

Москва дышала уходящей, но грозной властью, таинственным и богатым олимпом, откуда спускались на землю указания, решения, а заодно и дефицитные вещи, дышала столичным великолепием и реализовавшейся историей, незабытой тиранией и робким ветерком новой вольности. Вероятно, именно такой она была недолго, просто мне не с чем было сравнивать. Открытые ворота в Кремль были для москвичей и тех, кто бывал в Москве прежде, бульшим чудом, чем для меня, — я прежней, «сталинской» столицы не видел. В этом открытом Кремле растерянные, но старающиеся сохранить былую надменную и опасную непроницаемость офицеры-гэбисты, в васильковых фуражках с алыми околышами, с желтыми деревянными кобурами-прикладами маузеров, не слишком понимали, что им делать…

В провинциальных, узких, мощенных булыжником переулках, среди домиков, похожих на декорации к пьесам Островского, можно было вдруг наткнуться на щегольской особняк посольства, заморскую машину, порой и с флажком, свидетельствующим о пребывании внутри высокопоставленного дипломата.

И конечно же, была в Москве какая-то опасная, закрытая циклопическая угрюмая роскошь — черные, сверкающие лаком лимузины с зашторенными окошками, проносившиеся по осевой линии, полированный гранит правительственных зданий, в вестибюлях которых за темными стеклами угадывались синие фуражки охранников МГБ, некая отдельная от города, другая жизнь, от которой мы зависели, но не видели, лишь ощущали ее.

Рядом с возвышенными мечтаниями о памятниках архитектуры и музеях бушевали ребячьи страсти. За десять рублей (два билета в кино) можно было съездить на «ЗИС-110» — открытом, рядом с шофером! — на Ленинские горы. Эту возможность я отметил в первый же день, а на второй, сбежав от коллектива, рванул на площадь Революции и сладостно ее, эту возможность, реализовал. В ГУМе купил совершенно столичный галстук — тоже за десять рублей. На этом мои безумства закончились ввиду финансовой несостоятельности. Впрочем, незадолго до возвращения в Ленинград моя европеизированная сокурсница и приятельница эстонка Эви стала подбивать меня на разгул — завтраки в кафе, не лишенные известного шика. Я не решался и уныло выстаивал очереди в диетические столовые, чтобы съесть что-нибудь противное и полезное. А в кафе было вовсе недурно и не так чтоб очень уж дорого. Мои менее нищие и более отчаянные соученики уже похаживали на крышу гостиницы «Москва» есть мороженое.

Мы жили в Лаврушенском переулке, аккурат напротив Третьяковской галереи. Юношеская душа была романтически настроена на величие отечественной живописи, «Боярыню Морозову» я увидел в глубине анфилады, звонили робкие колокола далекой церкви (в Ленинграде церковного звона я не слыхивал), и впечатление было серьезное. Но главным моим «профессиональным потрясением» стала, конечно, Дрезденская галерея. Перед возвращением в ГДР ее коллекция экспонировалась в Москве.