Осенью 1947 года, солнечным утром, по дороге в школу я увидел на той же Бородинской небывалой красоты автомобиль цвета беж, сияющий безупречной лакировкой и явно заграничной элегантностью. И вдруг прочел над его блистающим крылом русское слово «победа». Это был наш автомобиль, о котором столько писали и рассказывали, и выглядел он ничуть не хуже заграничных. И ликованию нашему (машина стояла напротив школы, где я учился) не было предела.

Позднее появились и такси «победа». Темно-серый низ, светло-серый верх, пояс из шашечек, вместо старого таксометра приборчик на приборной доске, вместо светящегося флажка с надписью «свободен» — зеленый сигнал за стеклом. Первая поездка на «победе» незабываема. Запах благородной новизны, мягкость, тишина, округлый короткий капот впереди почти не виден, машина не ехала — плыла…

И где-то за видимым подростку движением мирной жизни начинало мерцать предчувствие страха. Постоянно задаю себе вопрос: когда это случилось, когда вернулся полузабытый призрак Великого Страха — все то, что было так ощутимо перед войной, а во время войны почти истаяло, ушло?

В усредненной исторической памяти существует некий информационный штамп касательно того, что общественный тотальный страх стал возвращаться с августа 1946 года и что первым событием, провоцировавшим этот страх, было постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград».

Скорее всего, это привычное заблуждение, разделяемое огромным количеством даже мыслящих и знающих людей.

Травля Зощенко и Ахматовой, само пресловутое постановление — это август 1946 года.

А страх — он стал нагнетаться почти пятью месяцами раньше. Лишь история рассудит со временем, в какой мере он был реален, а в какой — провоцировался нашими властями. В сентябре 1945-го закончилась Вторая мировая война, в феврале на противостояние намекнул Сталин, а уже в марте 1946-го Черчилль произнес знаменитую фултоновскую речь «Сухожилия мира (Sinews of Peace)», резко обозначившую коммунистическую опасность, и началось то, что вскоре стали именовать холодной войной. При наличии атомной бомбы у американцев (которой мы все дружно восхищались, когда ее сбрасывали на Хиросиму и Нагасаки) мысль о новой войне приводила общественное сознание в состояние испуганной ярости (вот тогда-то и стали смотреть на радиоприемники со страхом и тревогой). Не знали, не хотели, старались не знать, что Запад после войны нас смертельно боится, что в мае 1945-го в СССР рассматривался вопрос о продвижении наших войск вглубь Европы.

Все годы войны (да и задолго до ее начала) люди учились и их учили — ненавидеть. Война кончилась, и, хотя еще шел Нюрнбергский процесс, реальный враг исчез. А резервуары ненависти едва ли опустели — невротическая ситуация, сказал бы психоаналитик. Теперь же появился новый могучий «внешний враг», которого подобало высмеивать, презирать, а ведь их, союзников, особенно американцев и англичан, мы привыкли любить в последние военные годы. Закрыли симпатичную газету «Британский союзник», стали появляться памфлеты, а потом и целые романы антиамериканского толка, где «трудолюбивый американский народ» был, естественно, за нас, а подлые «поджигатели войны» страстно разоблачались. Спустя месяц после речи Черчилля из США приехал Симонов, почти сразу стал заместителем Фадеева, генерального — именно так он тогда и назывался — секретаря Союза писателей СССР, главным редактором «Нового мира» и успел к осени написать совершенно конъюнктурную, но не лишенную пафосного блеска пьесу «Русский вопрос». Ее приказано было ставить сразу во многих театрах (в Москве — в пяти, в Ленинграде — в трех!). И фильм был снят самим Михаилом Роммом по этой пьесе почти сразу же, ловкий фильм с хорошими актерами (обаятельнейший Всеволод Аксенов, похожий на честного американца больше, чем Рузвельт, Кузьмина, Тенин, Названов), с почти достоверной Америкой, благородными страстями и высокими идеями — что может быть лучше борьбы за мир! «Решительность и волшебная необремененность совестью», — писал о Симонове Нагибин, и, вероятно, был прав, но, наверное, тогда тридцатилетний Симонов был куда наивнее и честнее, чем думали о нем старшие и младшие коллеги. Его любили — стихотворение «Жди меня» стало частью духовной жизни военных лет, но о его способности угадывать, что нужно будет послезавтра, уже тогда говорили с иронией, и слова «он первым выбегает на разминированное поле», кажется, были впервые сказаны именно о нем. Он и впрямь угадывал. Только в войну — что нужно людям, а после войны — начальству. Не мне и не моему поколению судить Симонова, но вся его деятельность была настолько точным индикатором взаимодействия власти и литературы, что поневоле о ней приходится вспоминать как о некой «кардиограмме эпохи».

Следующая его нашумевшая, вовсе убогая пьеса «Чужая тень» — о советском ученом, ставшем шпионом, о «низкопоклонстве перед Западом» — вполне в русле августовского постановления. Потом была еще пьеса Александра Штейна «Суд чести» и фильм по ней — все так же и о том же…

В литературных кругах — особенно ленинградских — уже было страшно.

Не говорю о самих жертвах постановления, я был слишком юн, чтобы знать Зощенко и Ахматову лично. Видел только перед войной темнолицего, с изысканными манерами человека в черном костюме — «Зощенко!». Но смятение и мрак конца лета 1946-го, ощутимые в каких-то репликах, в осунувшемся лице отца, с которым я виделся мало, были реальностью. Отец, прямо упомянутый в постановлении (его панегирическая статья о Зощенко в «Ленинградской правде» от 6 июля была названа «подозрительной», а это было почти приговором), как мне рассказывали, вел себя в высшей степени достойно и решительно отказался каяться на всеписательском, в присутствии Жданова, собрании.

Видимо, ожидали арестов.

Не исключаю, многое, что мнится сейчас памятным, в значительной мере питается нынешним знанием. Но ощущение подавленности и тяжелой тревоги помню отчетливо.

Впрочем, слишком многое было запутано, одно событие опровергалось другим. Сталинскую премию за 1946 год (одновременно с совершенно неприличным по раболепной фантазии фильмом Чиаурели «Клятва») получила честная и суровая повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», а годом позже — «Звезда» Эммануила Казакевича. Произошли невозможные прежде события: эти книги были не только опубликованы, но и премированы! И это — после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». В 1946 году получил Сталинскую премию спектакль Московского государственного еврейского театра «Фрейлехс» (Радость), а в январе 1948 года в Минске был убит его постановщик — великий Соломон Михоэлс. Режиссера похоронили с высочайшими почестями, а его театр почти сразу же разогнали. Обо всем этом, тем более с попытками аналитического сравнения, тогда никто, разумеется, не думал, а если и думали, то молчали. К страху примешивались растерянность, недоумение, ощущение бреда и полной непредсказуемости.

Да и мой отец, раздавленный все тем же постановлением, получил в 1948 году Сталинскую премию за фильм «Пирогов», спокойно вышедший на экраны в 1947-м. Я был на просмотре в Доме писателей, вероятно в начале 1947-го. Постепенно люди несколько успокоились, тревога сменилась угрюмой покорностью.

В 1948 году Сталин, обсуждая понравившийся ему роман Эренбурга «Буря» (1947), защищал право советских людей влюбляться в иностранок. Вскоре издал указ о запрещении браков с гражданами других государств. Обычное для Сталина макиавеллиевское лицемерие питало ощущение лихорадочной кафкианской иррациональности происходящего.

При всей кажущейся пестроте литературной жизни новые книги оставались редкостью. Читали классику или одни и те же очень немногие современные книги исключительно отечественных авторов. «Бестселлерами» становились сочинения, имевшие хотя бы намек на драматургию, какие-то личные, любовные проблемы: та же «Буря» Эренбурга, «Кружилиха» Веры Пановой.

Все это в отроческом моем сознании было растворено течением будней, естественными и суетными тщаниями уходящего детства. Мой собственный вечный страх никуда не исчез, напротив — поводы для него множились. Теперь, размышляя об этом, понимаю: оснований и причин для страхов было куда больше, чем могло понять и принять мое ребячье сознание.