В отцовской квартире — тогда, осенью и зимой сорок пятого — сорок шестого (потом я перестал там бывать по не относящимся к текущему сюжету причинам), — еще не было ощущения Нового Страха, скорее некоторой нервной эйфории. Отец недавно снял золотые майорские погоны, ходил во флотском кителе с орденскими планками, у него готовился к премьере фильм о Пирогове.
В праздники гремели салюты, на улицы выходили веселые толпы, люди еще не отвыкли делиться радостью и ощущать себя братьями по оружию, судьбе, надеждам.
Еще жила вера в наступающую наконец справедливость. Мнимости исчезли. Трэсы были трэсами, друзья — друзьями, мужество и подлость стали очевидностью. Люди научились дружить и ненавидеть. И как бы ни была всемогуща военная мифология, как ни была она любезна даже сердцам настоящих фронтовиков, рядом с ней жила реальность. Люди решили свою судьбу собственными руками, научились защищать себя и других. На какое-то время уходил из жизни страх. Или о нем начали забывать, ведь казалось, чего бояться теперь, когда война — позади?
А в массовое сознание входило тем временем нечто новое, своего рода невнятная «квазиевропеизация». Речь о феномене, даже, если угодно, своего рода «субкультуре» репараций (так назывались поставки из Германии разного рода ценностей — от станков до ширпотреба — в счет нанесенного Советскому Союзу во время войны ущерба).
В страну хлынул сумасшедший, избыточный поток предметов западной, в основном, естественно, немецкой цивилизации. Мебель, одежда, автомобили, мотоциклы, велосипеды, ковры, сервизы, хрусталь, бронза, люстры, радиолы и пластинки, паркеровские ручки и фарфоровые пастэшки (от старого Мейсена и драгоценных датских фигурок до бюргерского кича), бижутерия, фотоаппараты, часы, игрушки и тысячи других обольстительных мелочей. Они привозились, дарились, менялись, продавались, вкрадчиво заполняли витрины, украшали дома богатых и тревожили мечтания бедных, исподволь формируя новый общественный вкус. Наряду с ввозимыми фильмами, с робкими рассказами о «заграничной» жизни все формировало новые обывательские представления о прекрасном, новый фольклор — главным образом о генералах и генеральшах. И даже появился анекдот о том, что Рабинович подал на генеральшу в суд «за выселение из анекдота».
Довоенные мифические представления о загранице (главным образом об Америке) теперь сменились представлениями куда более конкретными: в Германии побывали миллионы наших людей, и не только военных.
В массовой культуре это смыкалось с возрождавшимся (собственно, никогда и не исчезавшим) тяготением к «красивой жизни». Для моего же мальчишеского сознания все это концентрировалось в немецких велосипедах марки «Диамант», прославленной своими моделями люкс, продававшихся в ДЛТ по цене, которая превышала все мыслимые в нашей жизни возможности. «Диамант» сверкал никелем, отсвечивал благородным темным лаком, был снабжен фарой, горевшей от миниатюрной динамо-машинки, соединенной с колесом, изящнейшим ручным тормозом, багажником с зажимами, задним красным фонариком-отражателем, насосом — то был целый мир невиданной роскоши, о котором можно было мечтать с такой же степенью надежды, как о рыцарских доспехах. В первое послевоенное лето я чуть-чуть покатался на подростковом велосипеде, с которого перед войной свалился в канаву и который чудом не сгинул в военные годы. Но вскоре он развалился, да и был уже безнадежно мал для меня.
Когда мы с мамой выходили гулять, то шли обычно к центру любимой нашей дорогой: по Бородинской через Фонтанку, мимо Большого драматического (напомню: сокращение БДТ — некоторый языковой «новодел», до войны и в первые послевоенные годы театр называли только так — Большой драматический), по улице Зодчего Росси (как мне нравилось и нравится до сих пор это название!) к Невскому. А там уж было нетрудно уговорить маму дойти до ДЛТ, чтобы очередной раз полюбоваться на «Диамант» и на менее дорогой, но тоже малодоступный отечественный велосипед «Турист» на симпатичных толстых шинах. Только теперь я понимаю, как тяжко было маме смотреть на вожделеющего сына и не иметь никакой надежды купить ему велосипед. Впрочем, примерно год спустя велосипед мне все же купили. На рынке. Он стоил раза в три дешевле магазинного, был покрашен шершавой черной краской, ездил с подозрительным лязгом, даже кряхтеньем и все время ломался.
Немецкий автомобиль «DKW». 1939
Что остается в мальчишеской памяти знаками времени! Осенним днем 1946 года на улице Рубинштейна (Троицкой) у Невского мы увидели с мамой два или три автомобильчика, немецких, марки «DKW» (аббревиатура эта насмешливо расшифровывалась у шоферов «дерево-клей-вода», «дым-копоть-вонь» либо — «дурак, кто выдумал»).[10]
Крохотные, полудеревянные, с двумя дверцами и, как говорили, с мотоциклетным мотором, с переключателем скоростей, торчащим из передней панели точь-в-точь как дверная ручка. На дверце — нечто вроде герба с надписью «такси» и красненьким вымпелом поверху. За ветровым стеклом громоздился отечественный довоенный счетчик с завлекательным флажком «свободен».
Первые послевоенные такси! Мы шли в кино; мама мечтала показать мне довоенную сенсацию — «Большой вальс». Встал выбор, чисто финансовый: такси или кино. Я был непреклонно и страстно за такси — первая поездка на легковой машине после лета 1941 года! Стоило это удовольствие два рубля километр, не так уж и дорого по тогдашним ценам. И мы поехали к Кире Николаевне — тогда телефонов почти не было, и в гости приходили без звонка. Поездка от Рубинштейна до Желябова обошлась именно в два билета в кино («Большой вальс» я увидел лишь лет через десять).
Но какое это было ощущение! Легковая машина! Вез нас по тогдашним пустоватым улицам, скорее всего (судя по повадкам и кожаному шлему), недавний летчик. Взвизгнув тормозами, такси свернуло налево по Невскому, шофер гнал машину, как по фронтовой дороге, — срезая углы и отчаянно сигналя, серый асфальт летел под колеса. С тех пор к многочисленным городским соблазнам прибавилось еще и такси.
Как и все в нашей советской действительности, спрос на такси вскоре превысил предложение. Стояли унылые, скандалящие очереди. И конечно же, сразу появилась своя распределительная система. Людям особенным — в их числе известным актерам, музыкантам — стали выдавать «лимитные книжки». Они получили право вызывать машину по телефону (до войны это мог каждый, хотя всегда это было мучительно хлопотно, долго и удавалось не всегда) и брать их на стоянке без очереди. Это вызывало угрюмую, покорную зависть. Так и стояли очереди на такси — семьдесят с лишним лет.
Мы жили рядом с домом 13 по Бородинской улице, где обитали актеры — главным образом из Мариинского и Малого оперного. И летом, высунувшись из окна, можно было наблюдать, как к этому фешенебельному зданию подкатывали вызванные по телефону такси (одна машина была даже с откидным верхом и, при всей своей крохотности, шикарная донельзя) и в них впархивали изысканно по тем временам одетые пары из другой — роскошной — жизни, машины лихо разворачивались и уезжали в красивые сытые сказки, вроде кинофильма «Цирк».
Странной была эта послевоенная роскошь. Эффектные заграничные обноски, иногда и шикарные трофейные платья, угловатые костюмы тридцатых годов соседствовали с диковинными порождениями отечественной моды — невероятной длины пиджаками с узкими высокими лацканами, полосатыми рубашками с воротничками, чьи углы висели вертикально вниз, полосатыми же галстуками, спускающимися до пояса (раньше галстуки доходили лишь до живота)… Рубашки шились (нередко на заказ) обычно из искусственного шелка в многоцветную полоску или из забытого ныне материала «зефир», где к полоскам добавлялся фактурный, словно вышитый, рисунок. Рискованным мужским шиком — на грани актерства и одесского уличного щегольства — были косо подбритые виски, а усики, скорее, говорили о фронте или претензии казаться фронтовиком. Бород просто не было, только — у Калинина, деревенских стариков и профессоров в кино. Дамы делали «шестимесячную» завивку (перманент), носили высокие накладные плечи, пародировавшие немецкую моду военных лет, старались завести и чернобурку, а в конце сороковых — «на выход» — длинное платье из панбархата. Было много дорогих вещей из комиссионных магазинов, добротных, разномастных, живших вне времени, сшитых из забытых теперь тканей: ратина, драп-велюра, шевиота, габардина, коверкота, советских материй для «ответственных» костюмов — «метро» и «ударник». Готовых красивых вещей — конфекциона — не продавали, к редким частным портным и в ведомственные ателье «индпошива» стояли очереди, были знаменитые закройщики, особенно в Москве, Таллине и Львове. Ну и, конечно, не иссякал поток вещей из оккупированной Европы.
