И даже книги, так сказать, второго ряда — сугубо, как сейчас мы сказали бы, информативные, что питают обычно отроческие знания, — попадались мне прелестные. Что прекрасная книга Данько «Деревянные актеры» (читанная еще до войны, действительно отличная проза, блещущая исторической интуицией), что «Водители фрегатов» Николая Чуковского. А удивительная книжка забытого автора про паровозы! Про то, например, как униженная жалкой жизнью грузовая «кукушка» ненавидела новомодный пассажирский паровоз «компаунд». Он был надменный франт, лентяй и позер. И она врезалась в него на ходу, погибла сама, но и его погубила.

При этом я самозабвенно верил всем историческим книжкам. Мне и в голову не могло прийти, что в них может быть вранье или что писатели могут чего-то не знать или перепутать. Точно так же доверял я иллюстрациям и тщательно изучал небрежное изображение парусника, простодушно поражаясь, что картинка не передает со всей точностью число и форму парусов, количество мачт, палуб и т. д.

Написал, что с чтением мне повезло, и задумался. Повезло ли? Ведь это бесконечное чтение и вообще свойственная мне книжность были во многом следствием беды. Году в сорок третьем я заболел странной болезнью — высокая температура, резкое жжение в груди. Врачи у нас были хорошие, но понять ничего не могли. По традиции я, как все хилые интеллигентские дети, считался «туберкулезным ребенком», только много позже выяснилось, что были то дела сердечные, и достаточно серьезные.

Мне присылали бульончики и сласти. Весь лагерь был напуган.

Как это переживала мама, я не могу и гадать. Она без конца рассказывала мне занимательные истории, пела песни Вертинского, читала Гумилева.

И сейчас холодок по спине. Как она выдержала все это, моя мама?

Что до «Капитанов» Гумилева, то я выучил все четыре стихотворения наизусть, ни разу их не прочитав: такие стихи отроков сражают наповал. Впервые увидев их напечатанными году в 1986-м, даже растерялся, мне казалось это чем-то едва ли естественным.

Именно благодаря маминой самоотверженности эвакуацию я воспринимал и, что самое удивительное, воспринимаю до сих пор едва ли не идиллически. Мне продолжало казаться, что все не так уж и плохо, а мама ездила в Молотов сдавать кровь, чтобы покупать мне что-то вкусное и получать дополнительные карточки.

Я поправился и обо всем забыл. Ждал возвращения в Ленинград — к книгам. Кажется, только это и тянуло меня домой, в город. Я привык к деревне, к конному двору (особый сюжет, о нем — чуть позже) и почти перестал быть горожанином.

В деревне я несколько «демократизировался», но оставался «другим», медлительным, трусоватым, задумчивым. Ко мне относились как к чужаку, любили только мои рассказы. Нередко я целому отряду, уже улегшемуся спать, рассказывал прочитанные истории и сказки, немилосердно додумывая и исправляя сюжеты.

Разумеется, не миновали меня и классические детские увлечения. Вместе со всеми я бешено увлекался марками. Их было немного тогда, почти все одноцветные, кроме шикарной серии, посвященной Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, — все павильоны! Но сколь типичны были эти марки для времени, вроде бессмертного журнала «СССР на стройке»: «Индустриальная серия», «Самолеты», в числе которых — величественный и нелепо погибший «Максим Горький», «Этнографическая серия» с экзотическими названиями народов — коряки, узбеки, якуты; летчики-герои, РККА, пышные юбилейные марки с портретами великих писателей, Сталин и Ленин… Особенно хороши были марки еще не присоединившейся к нам Тывы — яркие, а главное, треугольные! «Настоящие заграничные» марки были большой редкостью: помню только одну, изумрудно-зеленую, кажется английскую, с изображением красотки в летной форме.

Марки вызывали особенное, чувственное волнение своей ошеломляющей подробной прорисованностью, нежными оттенками, особым запахом, какой-то даже «филателистической таинственностью», этой необходимостью иметь непременно «серию», сочетанием разных цветов в каждой из них…

Как все, рисовал, не полагая еще, что тем отчасти приближаюсь к будущей своей профессии. Помню, как волновали меня названия на этикетках-бандерольках лежащих в коробках красок — «кобальт синий», «краплак», «стронциановая желтая».

Еще мне очень нравились открытки, которые мама покупала для меня за гроши на барахолке в Молотове. Помню особый их запах — типографской мелованной лежалой бумаги и почты. На самой первой были псы, бегущие по полю. На обороте было написано: «Тройон Констан. Собаки на охоте. 1853. Французская школа». Непонятно — где имя у этого художника, где фамилия, что за школа. Была еще открытка с «Мельницей» Буше — и в ней что-то пленительно мушкетерское, французское. Больше всего нравилось разглядывать картины передвижников, конечно. «С квартиры на квартиру» Васнецова.

Марки Тывы. Начало 1940-х

Между болезнями ходил в деревенскую школу.

Было страшновато и скучно. Как невзлюбил я школу с первого в жизни урока с памятной постыдной кляксой, так и не смог изменить отношения к ней. В дальнейшем — уже в Ленинграде — школу просто ненавидел и до сих пор эту ненависть не забыл. Неловко писать об этом, ненависть к миру, в котором смиренно живут другие люди, — не слишком достойное чувство. Но — так было и осталось.

С деревенскими ребятами мне было проще, чем с ленинградскими, — мы были слишком разными, чтобы выяснять отношения. Научился понимать своеобразный язык тех мест. «Но-о» вместо «да», «испотки» вместо «перчатки». «Бестошный» — «придурковатый». Местного сумасшедшего называли «Ванька Бестошный».

Но порой эвакуированные и деревенские друг друга не понимали вовсе. Когда я рассказал соседу по парте о легковых машинах, которые возят пассажира, куда он скажет (попросту говоря, о такси), тот решительно и бесповоротно не поверил. Автомобиль (грузовик) приезжал в деревню за всю нашу эвакуационную жизнь лишь однажды.

Как всякий угнетенный человек, я хотел играть в угнетателя. Страх перед школой породил стремление к игре в учителя. Мама раздобыла старый школьный журнал, заполнение его собственной рукой было актом сладостным. Школьников изображали разные фигурки — мишки, слоники. Отличницу звали «Слона Яблочкина». Двоечником был медведь по фамилии Топтыгин.

Было еще повальное увлечение созданием государств — своего рода Швамбраний. С гербом, флагом, историей, валютой. Назывались государства по фамилиям своих демиургов, и мне приходилось несладко: как ни крути, выходила «Германия»! И жаль. С моими мымрочками и их страной Мымростаном я имел и опыт, и вкус к таким занятиям.

В последнее черновское лето, поборов страх, я решился, как и все мальчишки в деревне, ездить верхом. Речь, как нетрудно понять, шла не о прогулках на арабских скакунах по Булонскому лесу, а об отправлении деревенских лошадок, не взятых по слабости или возрасту на войну, в ночное. Тут уж, ерзая без седла на спине хребтистой кобылы, я воображал себя д’Артаньяном, Багратионом, Роландом, князем Андреем и всеми остальными. Лошади делились по единственному признаку — на «мягких» и «жестких». На последних ездить было сущим мучением, но между ребятами существовала безжалостная конкуренция. Чтобы прокатиться на «мягком» и резвом рыжем мерине Майко или на почти грациозной гнедой кобылице Липе, надо было заработать у конюхов определенную репутацию. Или тащиться на рассвете забирать лошадей из ночного — тут конкуренции не было, мало кому хотелось вставать до зари: выбирай любую, а сердитые тетки-конюхи (звали их Пелагея и Фёкла) бывали благодарны за помощь.