– Эй, Толоса, ты видишь меня через дыру? А я тебя хорошо вижу. Чего надулся?

– Мартин, почему не готовят обед? – возмущается Серран. – На сытый желудок легче работать. Ох, суета!

– Гляди, крысы побежали!

– Дурная примета.

– Испугались твари стука и жара, весной вернутся.

– Маэстро Ане нашел сыр, повезло немцу! Как мыши не съели? Коптят костры в небо – гибнут древоточцы, подсыхает обшивка.

Гудит от натуги нутро каравеллы, стонут ребра. Юнги-посыльные мечутся между стапелем, складом, мастерской, тащат шарниры для пушечных портов, пятидюймовые гвозди на палубу, куски коричневого воска. Мальчишки укрепили котлы на треногах, нарезали ломти моржового мяса. Запах похлебки смешался с гарью. Жаль, короток зимний день. Солнце помаячило над горизонтом, нехотя перевалило к западу, повисло над холмами и холодно, бесцветно светило на почерневший от работы берег.

Ганс Варг и Педро заботливо перевезли Хуана Родригеса (Глухого) на «Викторию», уложили в носовом отделении трюма вместе с двумя десятками больных, собранных с кораблей. Адмирал опасался заразы, приказал отделить немощных людей от здоровых, внимательно следить за ними, чтобы недуги не расползлись по флотилии. Госпиталь на корабле – не лучший способ вылечить моряков, но строить дом на берегу было невозможно, а использовать кузницу под лазарет значило погубить экспедицию. Для ухода за больными на «Викторию» переехали лекари и священники. Корабль Барбосы превратился в тюремную больницу, куда вход разрешался немногим.

Больные не жаловались. Здесь кормили лучше, давали свежее мясо, рыбу, вино, сушеные фрукты. По утрам приплывал Моралес, осматривал пациентов, щупал пульс, прослушивал трубкой движение внутренностей. Велел для облегчения пускать кровь, ставить клистир для изгнания желудочной хвори; прописывал присыпки, примочки, настойки, обжигавшие кожу мази собственного изготовления, прочие творения просвещенного ума. От заботливого ухода люди иногда умирали, однако чаще выздоравливали. Качающиеся от сквозняков больные поднимались на палубу, где в обычной обстановке быстрее набирались сил.

Магеллан заботился о жизни моряков. Потеря двух рук прибавляла работы живым, была невосполнима, особенно, если погибал редкий мастеровой. И хотя в начале путешествия в списках значились, как в любой флотилии того времени, десятки «сверхштатных», они уже успели заменить выбывших. Больше «лишних» людей не имелось, каждый ценился за двоих или за троих, судя по знаниям и способностям, коими обладал.

Жар навалился на Глухого после простуды на охоте. Четвертый день он стонал, горел пламенем, проваливался в забытье, мутными отрешенными глазами глядел в низкий потолок, будто видел нечто, открытое болезнью и недоступное другим, будто готовился уйти туда. Соседи пугались, вставали на четвереньки перед его грязным тюфяком, старались перехватить взгляд, прислушивались к дыханию, тормошили. Глухой не замечал. Окидывал взором раздражавшее тело, переводил взгляд к покачивающемуся масляному фонарю, к единственной светящейся точке в ночи. Огонек отражался в застывших глазах, вздрагивал, наползал на увеличенные зрачки. Они зловеще вспыхивали, исхудалое желтое лицо становилось страшным. В черном провале рта застревала жизнь. Матрос был не в силах выдохнуть ее или вдохнуть. Убедившись, что он горяч, соседи вытягивались на подстилках, прикрывались теплыми вещами, забывали о нем, мучались своей болью и своими мыслями.

Утром, когда темные запотевшие окна серели, приходил священник, опускался на колени посреди прохода, творил молитву.

– «Скорый в заступничестве Своем, единый сын Христос, покажи свыше посещение страждущему рабу Твоему, избавь от недуг и горьких болезней…»

Больные поднимались на постелях, сползались в кружок.

– «… как спас Петрову тещу и расслабленного, на одре носимого…», – читал капеллан.

– Петрову тещу, – шевеля сухими обметанными губами, вторили моряки, – … на одре носимого.

За молитвою просыпался день. В загоне светлело, потухал ночник. Спертый воздух вырывался через раскрытую дверь, по полу сквозило, выветривало страх. Днем силы удваивались, хвори отступали. Возникали длинные разговоры, воспоминания. Со стекол слезами стекала влага, переплеты набухали, как человеческое горе.

Пигафетта первым отправился помогать страждущим. Следуя уставу Родосского ордена, ибо организация крестоносцев сотни лет назад преследовала именно такие цели, ломбардиец не гнушался грязной работы, перевязывал кровоточащие язвы, кормил, утешал ослабевших.

– Вы сегодня не хотите есть, – упрекнул итальянец кормчего, не притронувшегося к вареву— Не нравится?

– Мутит, – признался Гальего.

– По-моему, вкусно, – Антонио принялся расхваливать суп. – Попробуйте!

– Посиди рядом, – попросил штурман, – тяжело мне.

– Болит? – Пигафетта, дотронулся до его груди.

– Ломит спину.

– Потереть? – предложил Антонио и бережно перевернул старика на живот.

Уткнувшись в подушку, тот слегка застонал.

– Я велю нагреть песок, – пообещал рыцарь, задирая рубашку и оголяя поясницу— Сейчас пройдет. Так лучше? – начал плавно массировать кожу.

Гальего перестал вздыхать, довольно закряхтел, расслабился.

– Хорошо, – сказал он, прикрывая глаза, – словно Христос ходит босиком.

– Надавить сильнее?

– Нет, – испугался кормчий, – в самый раз.

– Ваш сын опять отличился, – вспомнил итальянец, – нашел индейцев. Говорят, ему недолго осталось ходить в старших матросах!

– Скорее бы, – улыбнулся отец. – А я обижался, почему не приходит?

– Разведчики два дня плутали по холмам, чуть не замерзли, – добавил Антонио. – Сейчас отдыхают, отогреваются.

– Морозы наступили? – заволновался кормчий.

– Снег лежит рыхлый, сырой, днем подтаивает. Слава Богу, не штормит!

– Не голодаете?

– Рыбы и мяса вдоволь, бери, сколько хочешь. На лето готовим. Капитан-генерал урезал порции хлеба и муки. Теперь каждый корабль заботится о пропитании, снаряжает охотников. Вчера вытянули на берег «Консепсьон». Ох, зрелище! Скоро наступит наша очередь. Приказано до весны очистить и проконопатить корабли.

– Доброе дело, – поддержал кормчий.

– По случаю больших работ сеньор Магеллан помиловал пятнадцать человек! – радостно сообщил Антонио. – Кузница гремит, на берегу сутолока, как на пристани в Севилье. Я думал, зимовать – значит сидеть на кораблях и много спать, а тут – сплошная работа. Капитан-генерал палкой торопит дело. Бывает, трахнет сгоряча даже офицера. Барбоса бегает злым, грозит кулаками, обещает заковать лентяев в цепи вместо освобожденных. Так не больно? – нажал кулаком на позвоночник.

– Злодей! – вскрикнул Гальего. – Ох-хо-хо.

– Не буду, – успокоил Пигафетта. – Моралес сказал, у вас косточки окаменели, надо размягчать.

– Постарели, – поправил штурман, – требуют покоя, сухую кровать, огонь в очаге, подогретое вино.

– Где их тут возьмешь? Потерпите до дома. Наверное, в Галисии сейчас тепло?

– Апрель месяц – начало весны.

– В Италии птицы запели, цветы расцвели, – вспомнил Антонио, – а мы готовимся зимовать! Раньше я не мог понять: как люди в Южном полушарии ходят вниз головами? Теперь вижу: ходят здесь так же, а живут наоборот. Может, и время движется назад? Не случайно же Васко встретился с великанами.

– С великанами? – удивился отец.

– Высокие, мохнатые, зубастые, с огромными глазищами – настоящие гомеровские циклопы! Они съели индейцев, живут одни за холмами. Есть и приятная новость: отец Антоний поправился, но слаб еще, капитан-генерал не отпускает его с флагмана. У монаха появилась мечта: хочет создать церковное царство на землях язычников. Ему в болезни было видение, Христос воззвал. Антоний проснулся в слезах, плачет, говорит непонятным языком… Упал на колени, лицо в доски упер, полдня пролежал на молитве, не выпрямляя спины, не поднимая головы.

– А потом? – заинтересовался Гальего.

– Вышел на палубу, созвал моряков, сообщил о Благовесте. Да что толку? Народу вокруг нет, кому царство строить? Отложили до островов.