– Божий человек! – уважительно хмыкнул кормчий.

– Несомненно, – согласился Антонио. – Не устали?

– Хватит, положи на спину!

Пигафетта легко перевернул иссохшее тело, подсунул под голову пилота подушку.

– Сосед бредит по ночам? – кивнул на уснувшего Глухого.

– Хуже… – испуганно перекрестился старик. – Беседует с нечистой силой.

– Неужели она прилетает на освященный корабль? – не поверил Антонио.

– Поднимается к потолку, висит…

– Дьявол? – ужаснулся Пигафетта и быстро перекрестил рот. – Серой пахнет?

– Глухой уставится на него и смотрит, не мигая. Лицо делается ужасным, землистым, прямо оторопь берет. Никого не замечает.

– Мычит?

– Молча беседуют. Пробовали туда распятие прикрепить – не помогает! Звали капеллана на ночь читать молитвы, да что Глухому Псалтирь? Видать, много грехов накопилось, коли Божье Слово не спасает.

– Петух кричит?

– Не заметили. Час-другой лежит, глаза прикроет, стонет, борется с нечистым. Только под утро рогатый отступает.

– Давно началось?

– Третью ночь.

– Надо заново освятить покой, – посоветовал Антонио, – и причастить Глухого!

– Языка нет, покаяться не может, вот и мучается человек, – заключил старик.

– Недолго осталось, – пожалел Пигафетта, разглядывая матроса. – Скоро Господь призовет на суд. Упокой, Боже, душу раба Твоего!

– Что ты! – испугался старик. – Живой еще! Огонь горит в нем.

– Кровь пускали?

– Каждый день. С полтаза набралось. Натирали скипидаром и горчицей, обкладывали льдом, курили дымом, привязывали мощи… Не ест, не пьет. Настойку влили – рыгнул назад. Гибнет несчастный. В последние дни мне снится умерший брат, зовет к себе, – прошептал старик. – Это не к добру!

Он со страхом и болью посмотрел на Глухого.

Корпус «Консепсьона» очистили от ракушек, просушили. Темные осклизлые доски посветлели, украсились солеными узорами. Для предохранения их от гнили и морских червей конопатчики приготовили в котлах смесь дегтя и серы. «Чертовым варевом» тщательно пропитали обшивку подводной части корабля. Затем испоганенный корпус окрасили отвратительно пахнущим мерзким составом из древесного угля, сажи, сала, серы, смолы. Когда покрытие остыло и загустело, отогнало ангелов на сотню лиг, конопатчики сварили третий состав из сосновой смолы, древесного дегтя, шерсти животных. Им обмазали подводную часть каравеллы. Поверх ватерлинии нанесли клеевую краску, содержащую деготь, скипидар, воск. Очаровательный букет запахов, достойный образцовой Преисподней, зудил нос до соплей, резал глаза до слез. Вечные спутники моряков – клопы, ошалело ползали по стенам. Их давили мимоходом, образуя коричневые пятна. Из шкафа – кладовой для нижних чинов, – расположенного между битенгами, выкурили толстых тараканов, коих было страшно коснуться ногой. Но воевать – так воевать! Дошла очередь до крыс. Гадины защищали детенышей, отважно кидались на людей.

Таким же дезинфицирующим и консервирующим раствором пропитали релинги, мачты, шпили, палубные приспособления, подвергавшиеся воздействию влаги. Нутро корабля протравили стойкими против сырости свинцовыми белилами. Рядом со стапелем заготовители топили моржовый жир для натирания канатов.

Серран неотлучно следил за работой, придирчиво осматривал закоулки каравеллы, простукивал доски, ковырял пальцем растворы, обнюхивал. Опытный капитан знал толк в деле, не допускал неряшливости и спешки, хотя отведенное адмиралом время стремительно бежало вместе с короткими зимними днями. «Как сделаем, так поплывем!» – приговаривал португалец, заставляя мастеров заново просмолить доску, заменить негодную.

Матросы чертыхались, проклинали капитана, тащили в блокгаузы заказы, выпрашивали материалы. Старые доски быстро таяли, приходилось уходить за холмы, искать деревья. Спиленные стволы по снегу и на плечах доставляли на стапель, клали на козлы, резали саженными пилами с полудюймовыми зубьями. Ветер разносил по округе щепки, стружки, опилки, пригибал к земле удушливый дым костров, рвал на части грубые матросские песни, помогавшие тяжелой работе.

Жалобный вздыхающий вой десятка глоток подхватывал и бросал на свинцовые воды залива ритмичный припев. Пели хрипло, натужно, нестройно, не в лад, но разом, что придавало силы сдвинуть с места здоровенную мачту, очищенную от зеленой плесени, пропитанную бактерицидным раствором. Не успевала закончиться иберийская шанти, похожая на католический псалом, как с противоположного конца площадки слышалась старинная шотландская халльярд, принесенная тремя сынами Британских островов[2].

Стихали голоса, перекатывалась бочка к огню, поднималась грот-мачта, и вдруг соленое крепкое ругательство нормандца – «Пурбосса!» резало слух. Ричард Фодис запевал о «благородных витязях», рывком подтягивал ремни при непристойном слове-припеве.

– Доброго здравия, сеньор Альбо! – вынимая изо рта глиняную трубочку, приветствовал Ганс Варг штурмана с «Тринидада». – Пришли поглядеть на нашу работу?

– Тьфу— отмахивается от табака кормчий, – здесь воняет, как на живодерне.

– Верно, – улыбается немец, – а дохнешь табачком – и не чуешь ничего. Хотите попробовать? – аккуратно вытер мундштук о рукав куртки.

– Упаси Боже, от него тошнит.

– С непривычки, потом пройдет.

– Карвальо не видел?

– Травит крыс в трюме.

– Сам? – удивился штурман.

– Нет, – канонир блаженно затянулся, выдохнул в сторону, чтобы не раздражать офицера, закричал: – Педро, передай сеньору Карвальо – с флагмана пожаловали!

– Кто? – свесился с борта любопытный парнишка.

– Сеньор Альбо.

– Сейчас, – пообещал юнга и пошел к трюмному люку.

– Поймал! – радостно закричал маленький Хуан Карвальо, победно размахивая полудохлой крысой. Несчастный враг болтался на хвосте. – Я посажу ее на кол и четвертую, как казначея, – сообщил кому-то на палубе.

– Не мучай! Брось в костер! – посоветовал немец, но мальчишка скрылся за бортом. – Жестокий пример, – покачал головой канонир.

– Ганс, – позвал Ролдан, – пушки чистить или до весны подождать?

– Драй! – решил немец. – Я пришлю арестантов на помощь. – Бунтуют, бестии, – пожаловался гостю. – Сегодня Акуриу всыпал Симону десять плеток для вразумления.

– Девятихвостка – лучший учитель, – согласился кормчий.

– Боцман сильно дерет, с первого удара пускает кровь! – похвалил немец. – Но и португалец молодец – ни звука!

– Десять – это ерунда, – заметил Альбо, – выдерживают до пятидесяти.

– Если один порет, то рука слабеет на втором десятке, – поправил Ганс— А когда меняются – забьют до смерти.

– Здорово, Франсиско! – послышался с корабля голос Карвальо. – Сейчас спущусь, – долговязый кормчий направился к прислоненной к борту лестнице.

– Много наловил? – усмехнулся Альбо, когда перепачканный дегтем офицер подошел к костру.

– Кого? – Карвальо подозрительно поглядел на канонира.

– Мышей.

– Ты про сына… Гоняется с чугунком, старается живьем накрыть.