Грянуло громкое «ура», от волнения у многих засверкали слезы…

– Спасибо вам, Надежда Васильевна, – тихо промолвил Николай II. – Слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Много я слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашем исполнении становится значительной и проникает в сердце…

Затем Плевицкую окружили дамы.

– Что это – «куделька», что такое «батожа»? – не унималась дама с лорнеткой.

– Куделька – это неспряденная пряжа, мадам, – пояснила Надежда Васильевна. – А батожа… батожа – с чего веревки плетут.

– Шарман! – осмотрела Плевицкую с ног до головы дама, – очень милы! – И отошла, поплыла по залу.

– Разве эта дама не русская? – тихо спросила Плевицкая генерала Николаева, стоявшего рядом.

– Она русская, но дура, – отвечал генерал.

Надежда пришла к театру и увидела у подъезда много автомобилей и экипажей.

– Господи, помоги, – помолилась она. – Как бы не провалиться.

«Запорожец за Дунаем», после которого ей петь, подходил к концу. Вот и занавес упал. За кулисами шумят, меняя декорации. От волнения перед выходом Плевицкая поссорилась было с аккомпаниатором.

– Эх, Рубинштейн! – съязвила она.

– Ух, ведьма! – огрызнулся Зарема.

Посмотрев внимательно друг на друга, они рассмеялись. Занавес, шурша, поднялся вверх. Надежда перекрестилась и вышла на ярко освещенную сцену. За ней тянулся длинный шлейф розового платья.

С первым же аккордом страх унялся, и Плевицкая захмелела в раздольной русской песне.

Сверху, из райка, ей кивали гимназистки, в первых рядах улыбались и что-то кричали… Успех был полный.

Белое московское утро в начале марта. Падает хлопьями тихий снег, ложится мягким пуховиком за окном на подоконник. Причудливо и пышно наряжены деревья, все стало там серебристым и светлым.

Так и не отходила бы от окна своей меблированной комнаты в старинном Замоскворечье Плевицкая, все смотрела, смотрела бы на эти белые колдующие хороводы, на притихшую запушенную улицу, по которой с храпом проносятся рысаки в дымке дыхания и снега, и бормочут, смеются, куда-то спешат бубенцы.

И вот за окном другого дома заснеженный Петербург.

Просторный светлый покой Федора Ивановича Шаляпина, светлая парчовая мебель, ослепительная скатерть на широком столе и рояль, покрытый светлым покрывалом. За роялем Федор Иванович разучивает с Плевицкой песню «Помню, я еще молодушкой была».

Сидя на диване в черной шелковой ермолке, Константин Коровин делает карандашный набросок.

Как песня закончилась, встал Шаляпин, схватил певицу своей богатырской рукой, да так, что она затерялась где-то у него под мышкой. И поплыл его мощный соборный голос:

– Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет, я слобожанин, не деревенский.

И попросту, будто давно с нею дружен, он поцеловал ее.

– Ты заметил, Федя, – подал свой голос Коровин, – у Плевицкой расширяются зрачки, когда поет. Это значит, душа горит, это и есть талант.

Великолепный зал Курского дворянского собрания, как пчельник, гудит от толпы.

В артистическую то и дело стучат, но никому не попасть.

– Просим пожаловать, но после концерта, – заслоняет собою дверь импресарио.

– Телеграммку примите! – просит жалобно чей-то голос.

– Ни телеграмм, ни писем, все по окончании, господа!

А Плевицкая не отходила от зеркала и так прихорашивалась, что горничная заметила:

– Уж так вы хорошо выглядите, словно к венцу.

– А мне, Машенька, все кажется, что не так я хороша, – вздохнула Плевицкая.

– Хороша, хороша, уж куда лучше!

– И сердце сжимается. Ну, право, как у невесты. Уж скорей бы звонок!

Зал загремел от рукоплесканий.

Плевицкая нашла родное побледневшее от волнения лицо старушки-матери во втором ряду. Поклонилась публике направо и налево, а матушке ниже всех и в особицу.

Акулина Фроловна поняла, заулыбалась, привстала в свой черед и поклонилась дочери прямо с места.

Все головы повернулись в сторону матушки. По залу пронесся шепот:

– Это ее мать, мать.

И еще сильнее загремел зал от рукоплесканий…

На другой день к Плевицкой приходили винниковские земляки.

– Здорово, Дежка, ты «Комариков»-то разделала!

– Чисто по-нашему, по-деревенски!

– Так и сияла вся, а серьги и жарелки на шее, как молонья, сверкали. Загляденье!

– А как вам мой аккомпаниатор? – поинтересовалась Дежка.

– Это который же будет?

– А вот профессор Иодко, виртуоз на цитре.

Крестьяне-земледельцы переглянулись. Один откашлялся.

– Эфтот барин с бородкой, что ли?

– Какой, какой, – заволновались другие, – в черной кацавейке который?

– Да, он самый!

– Этот, что с хвостиком позади?

– Да!

– Сидел на стуле, ровно… козел.

– А скрипел чисто немазаная телега, – подхватили другие.

– Как – «скрипел»? Он на цитре…

– И до того, Наденька, скрипел, аж невмоготу.

– Ах, да что вы, мои милые, это такой чудесный инструмент, и какой искусный музыкант, профессор Иодко, право же!

– Да что же мы, голубушка ты моя, разве сами не слышали? Пастух Давыдушка, глухой-от, на дудке куда серьезнее высвистывает!

– А про гармониста Ваньку Юдича и говорить неча, – заключил состарившийся Якушка. – Тот как заиграет, суставы ходором ходят!

А днем побывала Плевицкая и в Троицком девичьем монастыре, из которого убежала когда-то в мир. Ласково встретили ее монахини, угощали чаем, расспрашивали об ее успехах.

Обошла Надежда все кельи, все уголки обители, выглянула на чердаке в слуховое окно, что доносило до нее соблазны мирской жизни…

В заветной часовенке пред тем же образом и тою же негасимою лампадою стала на колени:

– Ныне к вам воздежу руце, святии мученицы, пустынницы, девственницы, праведницы и вси святии, молящиеся ко Господу за весь мир, да помилует мя в час смерти моея…

Из святых врат вышла под руку с Эдмундом Мячеславовичем, поворотились к надвратному образу отдать поклон, да вырос, как из-под земли, юродивый на культяшках:

– Дурак! – вырвалось у Плевицкого.

– Эдмунд! – убрала руку Плевицкая. – Побойся Бога.

– На печи горячо, на лавочке узко, – засмеялся юродивый, погрозил обоим пальцем и отскочил назад, и вроде сплясал на своих обрубках, поднимая вокруг себя теплую курскую пыль облаком.

Плевицкая бросила ему рубль и догнала мужа:

– Бедный мой Эдмунд! Хочешь, в лес поедем, тут Мороскин лес начинается за Сеймом, мы девчонками туда на Троицын день кумиться бегали.

– Что это – «кумиться»? Ничего не знаю. Впрочем, поехали, мне совершенно все равно.

В красном автомобиле терпеливо ждала, сидя на заднем сиденье, Акулина Фроловна. Плевицкий обошел машину кругом, отогнал прочь босоногих ребятишек и сел за руль. Надежда рядом с матерью. Крякнул дважды клаксон, черный дым с треском рванул наружу, поехали…

– Ну и храпунок! – удивилась мать. – Едешь себе, добро милое, как в люльке, и кнута не надобно, и кобыла тебе, прости Господи, перед носом хвостом не машет, а он себе похрапывает да едет. Вот умственная диковина, до чего дошел человек.

– Тут направо, Эдмунд! – скомандовала Плевицкая. – Через мост поедем.

Мощеная камнем дорога круто взяла на холм, с которого весь город с его святынями был как на ладони.

– Что, матушка, – взяла Плевицкая ее за руку, – скажи ты мне по совести: петь ли мне и дальше людям песни русские или домом своим зажить, скрепить свое сердце узами семейными?