– Эх-ма, жись моя пролетарская, – повторил он и пошел следом за женщиной. – Эй, слышь, звать-то тебя как? Слышите, товарищ женщина?!
Но женщина не слышала, она бойко и сосредоточенно выдаивала корову и переходила к следующей, перенося с собой ведро с молоком.
– Стекла прибери, – строго обронила она, не удостоив Ивана Ивановича взглядом, оставила полное ведро и взяла пустое.
* * *
…Сестра катала Дежку на карусели, водила в зверинец. Звон зазывал публику в цирк. На подмостках бегал клоун с колокольчиком и хриплым голосом уговаривал публику скорее брать билеты, а то они не успеют. Из балагана вышла девочка лет двенадцати в красном костюме. Она была на удивление хороша. И стала вдруг бегать по проволоке, вертеться.
– Так кувыркаться и я бы, пожалуй, могла, учеба только нужна, – сказала Дежка, не отрывая взгляда от акробатки.
Смешил клоун, потом вышел хохол со скляницей горилки в руке и запел «Кумушки-голубушки, здоровеньки булы». Публика покатывалась со смеху. А тут вылетела на сером коне наездница, ловкая, быстрая.
«Хоть и грешно такой голой при народе прыгать, – думала Дежка, – а так я тоже могла бы. Уж если всюду грех – и в миру, и в обители, уж лучше на миру жить».
…В обществе студентов Дежка с подругой отправились в сад «Аркадия». Разноцветные гирлянды фонариков украшали вход в аллею, гремел военный оркестр, сновала нарядная толпа, и, кажется одна она была в косынке, а все в шляпах.
На открытой сцене, когда взвился занавес, Дежка увидела тридцать дам в черных строгих платьях с белыми воротниками. Дамы стояли полукругом, и все казались красавицами – такие прически пышные и цвет лица! И вдруг раздался лихой марш:
– Шлет вам привет
Красоток наш букет,
Собрались мы сюда
Пропеть вам, господа,
Но не осудите,
Просим снисходить,
А, впрочем, может быть,
Сумеем угодить.
Беззаботное веселье, господа,
Вот в чем заключается жизнь наша вся.
– Нравится ли вам, Наденька, хор? – любезно осведомился студент Волощенко, сопровождавший подруг.
– Еще бы не нравиться!
– Если вы хотите, то можете тоже в хор поступить, у меня тут знакомства имеются.
– Ах, еще бы не хотеть, господин Волощенко, да это же лучше балагана!
А дамы меж тем все старательно пели, что:
– Где играют, пьют,
Пляшут и поют,
Нас всегда найдешь ты,
Тут как тут.
Нам грусть-тоска – все нипочем,
Мы веселимся и поем,
Упрек людской – лишь звук пустой,
Довольны мы своей судьбой.
И вот первая репетиция будущей звезды. За пианино сидит Лев Борисович Липкин, а вокруг него стоит хор, разучивают марш «Пророк» из оперы Д. Мейбера. Когда Дежка входит, Лев Борисович говорит:
– А ну, Надежда, покажи, какой у тебя голос.
А Надежде стыдно: все разглядывают ее. Липкин дает аккорд, и Надежда дрожащим голосом ноту берет.
– Смелей, смелей!
Надежда берет посмелее.
– Ого, хорошо!
В уголке сидит дама в черном платье. Липкин зовет ее:
– А ну, Люба, спой свое соло, пусть Надя послушает, она может петь с тобой контральтовую партию в «Пророке».
Люба откашлялась.
– Ангел-хранитель, укажи мне спасение, – вдруг рванула она, – мой покровитель, дай утешенье. Сердце уныло в горьком томлении, кровь вся застыла от упоения…
Она фальшивила, но у нее был не голос, а голосище, Дежка даже оторопело подалась назад. А Липкин рассердился:
– Фальшь, фальшь! Ну, дуб ты этакий, повтори еще, а ты, Надежда, слушай и запоминай!
Люба пропела снова. Дежке дали написанные слова, и, к большому удовольствию Льва Борисовича, она пропела соло без ошибки.
– Вот и отлично, вот и прекрасно, – радовался он, – с тобой и Люба не собьется.
Подошла руководительница танцев, скромно одетая бледная женщина:
– А танцевать ты можешь?
Дежка молча кивнула.
– Сделай так, – сказала женщина и показала «па».
Дежка попробовала, но вышло что-то плохо.
– Да ты не держи рук перед носом, – прикрикнула руководительница, – а отбрасывай широко по сторонам!
– Хорошо, – улыбнулась Дежка, осмелев, – отбрасывать так отбрасывать…
И она размахнулась руками вправо, влево, так, что кругом засмеялись, а женщина отскочила:
– Ну ты, деревня, чуть зубы мне не вышибла… Но толк из тебя, вижу, будет. Принимайте, Лев Борисович, не прогадаете!
* * *
В зале нижегородского ресторана Наумова было шумно. На сцене красавица-артистка пела веселую игривую песню, под которую и пить, и смеяться было легко и просто.
Но вот объявили выход Плевицкой, и зал смолк. Певица вышла на сцену, и странно было смотреть: перед ней стояли столы, за которыми вокруг бутылок теснились люди, а такая тишина.
У зеркальных стен, спустив салфетки, стоят, не шевелясь, лакеи, а если кто шевельнется, все посмотрят, зашикают.
С интересом наблюдал эту картину Леонид Витальевич Собинов, сидящий отдельно за одним из столиков.
Плевицкая запела совсем невеселую песню:
– Тихо тащится лошадка…
А у самой сцены, за первым столиком, сидит старый купец, борода в серебре, и с ним другой, помоложе. Старик смотрел-смотрел на певицу и вдруг, точно рассердясь, отвернулся. Молодой что-то ему зашептал, сконфузился.
Плевицкая на мгновение смутилась от этой реакции сидящего перед ней слушателя, но продолжала петь. Временами пение было похоже на сказывание. Глаза меняли выражение, но с некоторой искусственностью. Зато мимика лица была что раскрытая книга.
Собинов внимательно рассматривал ее на эстраде в белом платье, облегающем довольно стройную, но мощную фигуру, с начесанными вокруг всей головы густыми черными волосами, блестящими глазами, широкими скулами и немного вздернутым носом. Что-то полутатарское было в ее облике, но вдохновение необычайно красило ее и придавало своеобразную грацию движений.
– Заставить смолкнуть такую аудиторию может только талант, – шепнул Собинов своей спутнице. – Она талант. Сегодня же приглашаю ее выступить со мной и Фигнером в концерте.
– Ты с ума сошел, мой милый, – улыбнулась соседка.
– Сейчас же пойду за кулисы и приглашу… Посмотри, какой у нее странный, оригинальный жест сцепленных кистей рук. Такого ни у кого не увидишь.
– Это называется заламывать пальцы, дорогой.
– Эти пальцы живут, говорят, страдают…
Купец за первым столиком снова повернул к сцене лицо, и Плевицкая увидела, как по широкой бороде его текут обильные слезы, почему он и отвернулся. И она успокоилась…
Небольшая гостиная Царскосельского дворца была наполнена великосветской знатью. Сам Государь-Император ласковым взором привечал взволнованную певунью, исполнявшую тем временем самую что ни на есть революционную песню о мужике-горемыке, попавшем в Сибирь за недоимки.
Довольно скромную фигуру Императора окружала блестящая публика, усыпанная орденами и бриллиантами. Одна из дам, путая русскую и французскую речь, все пыталась дознаться у стоявшего рядом генерала, о чем поет эта пейзанка. Генерал отмалчивался, пожимая плечами. Тогда она снова наставила на Плевицкую свой лорнет и спросила себя самое:
– Что это, «батожа»?
Концерт свой певица закончила заздравной чарой, услужливо переданной ей одетым в парадный мундир московским губернатором генералом Джунковским.
Поднеся Императору золотой кубок, Плевицкая спела:
– Солнышко красное, просим выпить, светлый Царь,
Так певали с чаркою деды наши встарь!
Ура, ура грянем-те, солдаты,
Да здравствует русский родимый Государь!
